Фильм Виталия Манского Родина или смерть снимался на Кубе в 2009-2010 годах. Уже было точно известно, что в нем отражается уходящая натура – Куба, которой больше не будет. Куба одряхлевших кумиров и выцветших лозунгов, удивляющая туристов мнимо беспечной сальсой, ныне принадлежит прошлому. Фильм, по крайней мере, не жалеет об этом прошлом.

Потому что ностальгия невыносима. Если есть сейчас для нас область гражданского табу, то это – затуманенный взгляд в прошлое, коллекция советских фантиков и плач по Чебурашке в пионерском галстуке. Массовая культура современной России крепко увязла в мифах о потерянном рае и глухой неприязни к самой себе. Именно поэтому картина Манского показывает Кубу, но рассказывает о нас – конечно, с известными поправками. Рацион по талонам, сгнивший автопарк, невеселый юмор "про капиталистов", нищие дома с пыльной рухлядью в роли бытовой техники, девушки в ярких тряпках, купленных на последние деньги, опасные, но почему-то жалкие и комичные пацаны, шатающиеся по району. И даже популярный образ вечного веселья, отличающего латиноамериканскую культуру от снежной депрессии русской души, претерпел здесь заметные трансформации. Кубинцы улыбаются, только когда танцуют. Остальное время – усталый взгляд, складка лба, скорбная линия губ. Пятьдесят лет эксперимента на выживание даром не проходят.

Как и в своей предыдущей резонансной картине Девственность, Манский делает ставку на старательно неприрученную реальность. Характерный парадокс: режиссер так увлечен концепцией невмешательства в материал, что присутствие камеры ощущается почти физиологически. Особенно – в рамочной композиции, начале, построенном на повторе, и патетическом финале. Часто – в перекличке сюжетов, повторяющихся мотивах смерти, безнадежности и веселого забытья. Но ведь таким и должно быть неигровое кино – вечно догоняющим объективность своего взгляда, как Ахилл черепаху. Наверное, если с Кубой у русских свои сложные отношения, то и не стоит стремиться к незаинтересованной, отрешенной оптике. Объективны исторические – точнее, социально-экономические – законы. От нищеты не спасешься в пламени революции, тем более, когда оно потухло. А жизнь, которая может долго идти вопреки этим законам, заслуживает пристального и пристрастного взгляда. Может, удастся приблизиться к пониманию самих себя.

Персонажи проходят толпой, вежливо называемой "социальный срез". Сапожник, инструктирующий иностранок в овладении кубинскими танцами, шестидесятилетняя танцовщица, ежедневно собирающая бутылки, чтобы купить платье для выступлений, относительно зажиточный горожанин в облупленной кухне и его сын-аутист, которому не суждено разделить судьбу счастливо эмигрировавших братьев, вдова с девочками на выданье, снова танцор – дружелюбный одноногий африканец, снова старики в жанре Buena Vista Social Club, уже обходящиеся без восторженного Вима Вендерса. Они все привыкли к лишениям и находят счастье в забвении, телесном веселье. С готовностью тараторят общие места о природе пачанги, о страсти, неге и расслаблении, о том, что надо слушать свое тело и тому подобные глупости из глянцевых журналов. Рассказывают анекдоты об американцах и пользуют их при любой возможности. Привычно дожидаются эксгумации родственников, чтобы складировать их ломаные кости в колумбарии – на Кубе после революции нет денег на кладбища и даже на уголь для крематория, который когда-то подарил щедрый испанский король. Зато есть смуглые девушки, которых в день пятнадцатилетия наряжают, как кукол, и отправляют кататься вдоль моря на широких толстодверных "Меркуриях" и "Фордах" пятидесятых годов. Более новых, но и более уродливых "Москвичей" на острове тоже хватает.
Фильм темен и скуп на палитру. Он снят на Canon Mark II; это, по сути, любительская съемка в профессиональном качестве, где цвет выставлен, как в советском телевизоре. Яркую картинку видят сошедшие с круизной палубы денежные туристы, снимающие на ночь девочек и дивящиеся дешевизне сигар. Изнутри Куба выглядит иначе, и кому как не нам распознать этот хмурый, чуть размытый и пеплом присыпанный мир системы SECAM – распознать и встревожиться, как от внезапного холода из глубин памяти. Манский закрыл тему, полвека назад открытую Михаилом Калатозовым и Сергеем Урусевским, авторами гипнотической визуальной феерии, показавшей советскому зрителю карибский стиль мировой революции. Их картина Я Куба без остатка тянулась в будущее, Родина или смерть панорамирует прошлое, которое уходит, но не обязательно прекрасно. Как жить дальше, куда идти? Это только кажется, что реформы, начавшиеся весной этого года, просты и эффективны. Свобода торговли и предпринимательства уже изменила экстерьер Кубы, но внутри все прогнило, и горя будет вдоволь. Чего об этом рассказывать – мы сами все знаем. Долго ли еще призрак коммунизма будет беспокоить старого Кастро и его безучастных подданных, по привычке именуемых товарищами? Сапожник, бегущий в финальных кадрах по штормовой набережной зимней Гаваны, не знает ответа. Не знает и режиссер, оставляющий зрителя в неудобных раздумьях. Думать иногда неприятно. Еще менее приятно, когда об этом напоминают.