Хулио за 40, ничего примечательного в нем нет. Лысоват, дрябловат, холост, бездетен, неразговорчив, черты лица будто смазаны тряпочкой. Он служит телохранителем министра и, спасаясь от рутины, балуется импровизированными зарисовками с подвернувшейся натуры. Нередко натуры (реальности) ощутимо не достает, рисунки выходят бессюжетными и бесцветными как мир в котором топчется этот громила - все краски его жизни стерты безликими буднями. С Хулио стряслось вот что: он достиг профессиональной вершины, прикрыл спину "объекта" из первого десятка и одновременно достиг социального дна - стал никому не нужен, не интересен, предельно одинок. Как всякого настоящего героя его опознАют, окликнут, в голове топтуна что-то щелкнет, игрушка сломается – вспомнив себя, человек совершит единственный осмысленный, абсурдный и чудовищный жест, перечеркнет страницы "личного дела". Драматическая развязка истории предсказуема и чуть ли не банальна, но будет ошибочно признать картину "поэмой об исходе": жест в среде, равнодушно регистрируемой режиссером Морено, лишен всякого выражения и значения, Хулио обитает в придонной плоскости, равноудаленной от интригующих игр света и тени, предметной фактуры и, разумеется, "человеческого, слишком человеческого". Он – будем честны – конгениален мертвечине, вопиюще некинематографичен, в бессмысленных буднях представителя "постиндустриального" типа невозможно различить ничего личного и занимательного - кроме жесткой драматургической воли автора.
Читать далее
