Другой тонкий момент, который отчетливо, хотя и вскользь, мелькает в
Изумительном – это идея противостояния критикующих и ответственных. Ответственные всегда стремятся уйти от излишней критики (особенно от той, что грозит перейти в зону принятия решений, то есть во власть), а критикующие, по определению, безответственны – и в силу непонимания, подчас, последствий своей критики (зона знания зачастую приватизирована ответственными, симулирована ими или предоставлена им в силу полномочий), и потому что не осознают, что своей способностью критиковать они обязаны этим самым "ответственным лицам". В фильме этот момент иллюстрирует блестящий диалог Молоха с вальяжным и самодовольным редактором одной влиятельной газеты, который полагал, что полностью прижал господина премьер-министра к стенке своими убедительными компрометирующими выкладками.
Поэтому особое внимание у Андреотти (относительно терпимого к мелким наездам, критике и высмеиванию) вызывают всевозможные "борцы за правду", уверенные, что "людям нужна правда, в то время как с правдой мир перестанет существовать". Все эти критики суть "активированные бомбы, которые следует обезвредить". Признавая свои тяжелые грехи в деле их устранения, Андреотти апеллирует к Богу, который единственно знает, насколько "необходимо зло для того, чтобы получить добро".
Трейлер фильма Изумительный, реж. Паоло Соррентини
Таким образом, Андреотти может сколь угодно глубоко ошибаться в своем понимании общественного блага (это совсем другой и, может быть, не особенно важный вопрос), но его позиция – это позиция суверена, который "не спрашивает, а делает", то есть принимает решение, читай - берет на себя ответственность и реагирует, как считает нужным. В этом ракурсе понятно, почему в терминологии Агамбена суверен является своего рода homo sacer'ом ("человеком священным"), находящимся, согласно римскому праву, на положении изгоя, сведенного к "голой жизни". Здесь также уместно вспомнить анализ шмиттовских конструкций Жаком Деррида, который, рассматривая фигуру суверена, восходящую к гоббсовскому Левиафану и связанным с ним фигурам льва, волка и т.д., показал, что коррелятом суверена необходимым образом является испытываемый перед ним страх. Очевидно и то, что власть Андреотти – это не сияющая власть авторитета, которая, по мысли Агамбена, всегда нуждается в славе (как Бог обязательно имеет ангелов, славящих Его и Его промысел, в который, кстати, так свято верит Андреотти). Нет, это почти аскетичная власть (подобная самому политику, дисциплинированному и избегающему излишеств), сведенная к деятельному, эффективному управлению и сторонящаяся лучей софитов.
Очевидно, что проблематика
Изумительного печально близка российской действительности: ведь не секрет, что большая часть политических реформ с начала XXI века (как гласных, так и негласных) проводилась и проводится у нас достаточно авторитарно и именно под лозунгами сохранения целостности и суверенитета России, поначалу – от бесчинствующих на местах губернаторов, затем от крупного и чересчур самостоятельного бизнеса, после – от слишком свободных и дестабилизирующих СМИ, в дальнейшем – от всевозможных экстремистов и разжигателей, а с недавних пор – от всяческих либеральных "оранжадов". Параллель с итальянской ситуацией (при всей несопоставимости уровней демократии и коррупции в Италии и в нашей стране) станет особенно разительной, если вспомнить беспрецедентную по откровенности
статью в "Коммерсанте" Виктора Черкесова (недавно отправленного президентом Медведевым на покой) о "чекистском крючке", за который якобы зацепилась падающая в бездну страна. В Италии, как видно, роль крючка и инструмента "стабилизации" исполнила – по их собственному мнению – организованная преступность и аффилированные с ней структуры (многие из которых, несомненно, считали и считают себя самостоятельными по отношению к мафии, каморре, ндрангете и др. суверенным инстанциям). В
Изумительном Паоло Соррентино издевается над этой верой, однако он достаточно проницателен, чтобы также разглядеть в ней и пугающие просветы некой частичной истины. В авторской интуиции – главная удача картины, отобразившей, в том числе невольно, множество мучительных апорий, включая парадокс, который лучше всего как-то выразил сам Джулио Андреотти со свойственным ему мизантропическим остроумием:
"Думая плохо о людях, вы совершаете грех, но зато часто оказываетесь правы".
Версия для печати
