Третий полнометражный фильм греческого режиссера и клипмейкера Йоргоса Лантимоса (Мой лучший друг, Кинетта) собрал около десятка призов на кинофестивалях, включая каннский "Особый взгляд" (Un Certain Regard Award, 2009). В Variety сценарий назвали гениальным, а визуальный ряд – отсылающим к живописи Эндрю Уайетта и Дэвида Хокни. Но если о драматургических достоинствах Клыка можно и даже хочется поспорить, то ассоциация с классиками регионализма и поп-арта (прежде всего в их гиперреалистическом варианте) – исключительно точная, главным образом благодаря непреднамеренности этой параллели (что подтверждал и сам Лантимос в интервью "Искусству кино").

Фильм рассказывает о жизни респектабельной семейной пары за сорок, чьи выросшие, студенческого возраста дети никогда не бывали за стенами своего загородного дома. Всю информацию о внешнем мире брат и двое сестер получают из рассказов родителей и "обучающих" магнитофонных записей ("море – это кресло; автомагистраль – сильный ветер; карабин – белая птица"). Они знают, что внешний мир полон кошек, разрывающих людей на куски. Знают, что пролетающие над ними самолеты – это такие маленькие игрушки, которые они иногда находят в саду. Они покинут родительский дом, когда у них выпадут клыки – это будет означать их зрелость. Когда-то у них был брат, сбежавший наружу и превратившийся с тех пор в полумифического несчастного скитальца. Однажды, измазавшись красной краской и разодрав на себе одежду, отец предстал перед потрясенным семейством с горестным известием о том, что ослушник в конце концов погиб от лап разъяренного кота. Только отец имеет право выходить за ворота. Он работает на фабрике и, возвращаясь домой, привозит все необходимое. В частности, охранницу фабрики Кристину (с повязкой на глазах), которая предоставляет сыну сексуальные услуги. Она единственный человек извне, переступающий порог этого дома. Однако и от Кристины приходится отказаться, поскольку вместе с ней в замкнутый семейный космос проникают несанкционированные товарные отношения и некоторые необъяснимые понятия.

Надо сказать, что скептических вопросов по части осуществимости подобного проекта возникает немало, особенно у любителей картин, "основанных на реальных событиях" (в Клыке эта пометка честно отсутствует). Думается, что даже хранить в памяти весь этот произвольный вокабуляр ("Мама, а кто такие зомби?" – "Это такие маленькие желтые цветочки") родители не смогли бы и половину тех лет, что прожили их вполне смышленые и наблюдательные дети. Здесь и проблема внутренней связности значений, и то, что речь идет о внешне благополучной европейской семье пусть с повышенными дисциплинарными требованиями, но все же и достаточно мягкими, теплыми отношениями. В общем и целом избегая прямой сатиры и откровенной фантасмагории, Лантимос все-таки оказывается на их территории, когда заставляет героев становиться на четвереньки и лаять по-собачьи. Несмотря на стремление режиссера к неоднозначности, у него также нет никаких симпатий к отцу и матери, абсолютизировавшим свое право на детей. Поэтому, вопреки обманчивому реализму, ровному ритму и брессоновской сдержанности персонажей, Клык все-таки проходит по ведомству публицистической антиутопии, подвергающей критике традиционный институт семьи с его претензией на независимость от общества и государства. Сюжет фильма высмеивает надежды этого автономного, во многом анахроничного мир(к)а, настаивая на том, что нуклеарная семья, замкнутая на себе, – это непременно невалоризуемый жизненный опыт, травмированная – по отношению к некой общей норме – психика, подавленная способность к коммуникации и, помимо всего прочего, недолговечность и неустойчивость (очевидно, например, что смерть отца системой не предусмотрена; также важно, что после изгнания Кристины возникает необходимость в инцесте, это и намек на грядущее вырождение, и свидетельство деградации отношений между любящими друг друга братом и сестрой). В горячей дискуссии (не затихающей ни в Америке, ни в Европе, ни, с некоторых пор, в России) о том, насколько права и интересы ребенка соответствуют или противоречат правам и интересам семьи, Клык прозвучал веским словом в защиту ребенка, а точнее – в поддержку государственного и общественного контроля за семейной ячейкой, за родительской волей к власти.
Таким образом, перед нами картина об универсальных, чтобы не сказать о глобалистских, ценностях. Прежде всего – о ценностях взаимопонимания и общения. О неизбежности так называемого "открытого общества". О прозрачности, которую ничем не заменить. О том, что за высокими заборами обязательно убивают котенка и безнаказанно лгут. О том, насколько изоляция той или иной группы чревата тиранией, а удаленность от полноценной социальной сети – развитием безумия. Отсюда и, казалось бы, сугубо визуальная, чисто эстетическая, случайная параллель между Клыком и упоминавшимися Хокни и Уайеттом, сквозной темой которых была напряженность между периферией и универсумом. Дело не только в пугающей безмятежности подстриженных газонов и ослепительно голубых бассейнов, залитых щедрым солнцем (Хокни). И не только в одинокой девушке, больной полиомиелитом и бессильно устремленной к горизонту ("Мир Кристины" Уайетта). Клаустрофобический ужас загородного бытия, тем более жуткого, чем более комфортабельного; тревожное чувство исключенности человека внутри отлаженной системы отдыха – вот еще одна, более неочевидная точка пересечения Лантимоса с золотым стандартом британо-американского поп-арта. Согласно этой логике, если монада не имеет окон, тем хуже для монады. Самобытность подозрительна, семейственность пахнет коза нострой, замкнутость почти наверняка маниакальна и преступна. Название картины можно трактовать не только как обозначение органа, естественное выпадение которого, предположительно нескорое, фактически навсегда откладывает путевку в большую жизнь и служит аналогом "дождичка в четверг". В контексте фильма клык – также и внутренняя, сто лет в обед атавистическая (национальная, местечковая, сегрегационная и т.д.) подробность организма, которую необходимо с корнем выдрать, чтобы прорубить окно в Европу и влиться в дружную семью прогрессивных народов. "Зуб даю", - идиома, подтверждающая честность и открытость говорящего, отсутствие у него тайных намерений. Как у австралийского племени камиларои, он - та цена, которую необходимо заплатить, чтобы пройти инициацию и стать полноправным членом современного общества.