Есть исторические фигуры, просто созданные для того, чтобы стать экранными персонажами: кажется, ничего особого не нужно, чтобы слепить расхожий образ. Достаточно того, что актеры вежливо называют "рисунком роли", но что на деле является штампами, набором свойств, сформированным сотнями кинематографических иконографий. Бородка, усики, галстук в крупный горох, картавое "архискверно" - вот и Ленин. Не киношный, а такой, каким мы все его себе представляем. Сигара, котелок, поросячья мясистость – Черчилль. Косая челка, истерические вопли, бешеная жестикуляция – Гитлер, получаплиновский-полухроникальный. А бывает так, что этого всего нет. Вернее, есть, но не на экране. Запрятанное, законсервированное. Непроговоренное. Как в случае с фигурой Сталина.

В том, что свойства для этого рисунка, его черты, детали были всегда, сомнений нет. Вспомним хотя бы каноническую раскадровку портрета вождя от Мандельштама:

Его толстые пальцы, как черви, жирны, 

А слова, как пудовые гири, верны, 

Тараканьи смеются усища, 

И сияют его голенища. 

А вокруг него сброд тонкошеих вождей, 

Он играет услугами полулюдей. 

Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет, 

Он один лишь бабачит и тычет, 

Как подкову, кует за указом указ - 

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз. 

Что ни казнь у него, - то малина 

И широкая грудь осетина.  

Тут и картинка, и то, что должно считываться за ней. Но картинка эта – если пользоваться образом Кузьмина, – занавешенная. Всем известная, существующая в массовом бессознательном, но потаенная, "положенная на полку" до лучших времен. Нет, фигура вождя народов была вполне осмыслена – но не на экране. А значит – не целиком, не до конца. Не считать же осмыслением плакатные образы Михаила Геловани! И, естественно, образ "вскрылся", выплеснулся на экран, как только сняли "занавеску" - в конце 80-х. Когда про репрессии уже тридцать лет как более или менее открыто говорилось, про ужасы сталинского режима тоже, палачи-НКВДшники были названы. О трагедии страны даже сказано. А о фигуре, стоявшей за всем происходившим, и о причинах трагедии — нет. Поэтому естественно, что эта главная непроговоренность, этот скрытый образ должен был проявиться при первой возможности. И он появился.

Вообще Дядя Джо — находка для кино: это еще Юнг разглядел, не говоря уже о привычке вождя к просмотру всех создаваемых в Советском Союзе фильмов. Может, создатели перестроечных картин работ Юнга и не читали (скорее всего, так и было), но образ Сталина лепили в точности по его описанию: маньяк, безумец, который идеально вписывается в государственную иерархию и выполняет важнейшую функцию в Системе. Всех окружающих он также превращает в безумцев: это не воля управляет человеком, а исторический материализм. Это не сам человек эпохи Сталина ест, пьет, расстреливает, доводит жену до самоубийства, предает, а чужая воля – воля человека в мягких сапогах и с "Герцеговиной Флор" в трубке — требует от него этого. Человек — всего лишь марионетка в руках вождя, инструмент достижения коммунизма, коллективизации, индустриализации и более ничего. Так что Сталин — слово кодовое, действительно все объясняющее про эпоху и людей. Поэтому говорить о человеке, исторической фигуре, умалчивая о судьбе страны, невозможно,— они слились воедино.

За тридцать лет, прошедших после ХХ-го съезда, на экране Сталин появлялся лишь в "историко-революционных фильмах" вроде В дни октября, Укрощение огня и На одной планете (во всех его играл Андро Кобаладзе), в Освобождении Озерова (Бухути Закариадзе). И везде он был скорее проходным персонажем (ну кто помнит, что Сталин в исполнении того же Кобаладзе фигурирует в Семнадцати мгновениях весны?). А вот за несколько перестроечных лет Сталина переиграли, кажется, все, кто хоть сколько-то, если наклеить усы и надеть характерный парик ежиком, мог сойти за Дядю Джо: от Збруева, Петренко и Шакурова до Майкла Кейна и Роберта Дюваля. Но дело не в количестве и не в качестве лент, а в том, что это был за образ, как из старых истин создавалась новая иконография, а вместе с ней выстраивалась и причинно-следственные связи одной из главных трагедий ХХ-го века.


Новая сталиниана началась в советско-российском кино достаточно поздно - в 1989 году. Даже после Покаяния Абуладзе собственно фигуру Сталина не показывали. Что-то в этом постоянном нахождении фигуры вождя за кадром было даже логичное – как при его жизни, так и после смерти. Выходили фильмы о репрессиях, но не о Сталине как душегубе и безумце - о главном персонаже продолжали говорить эвфемизмами. Но в 1989-м термин "сталинизм" был признан официально, в Москве стали проходить "Недели совести" - и ситуация изменилась.

Кино отозвалось на официальное обличение сталинизма мгновенно. За один 1989-й год на экране появилось столько же картин, в которых фигурировал образ Сталина, сколько за предшествующие сорок лет. Произошла самая настоящая передача эстафеты: в том же 1989-м вышел один из последних фильмов главного советского мифотворца "эпохи застоя" Юрия Озерова Сталинград. И даже там уже можно заметить неожиданные для советской застойной мифологии моменты: Жуков препирается со Сталиным, а добрый офицер не разрешает злому замполиту расстреливать "солдат-трусов".

Как ни странно, одним из первых киноаналитиков сталинизма стал не самый, казалось бы, подходящий на эту роль режиссер - Юрий Кара. Но его стиль — эдакого Шилова на пленке, чистый караваджизм плюс яркие цвета и безудержные герои, срывающиеся с цепи — оказался как нельзя более адекватным времени и обличительному пафосу. В Пирах Валтасара все оказалось уместным, начиная с сюжета - отрывка из "Сандро из Чегема" Фазиля Искандера, отдающего "открытием неизвестных страниц биографии героя". В детстве танцор Сандро Чегемский встретил в горах человека, ограбившего пароход и убившего своего подельника. А через много лет его пригласили на ночную пирушку к Усатому, и в его лице танцор узнал того самого грабителя и убийцу. Но главное в картине, конечно, не открытие, что страной правил бандит, а то, как Кара показывает и его самого, и все его окружение. Режиссеру удалось создать, как говорится, яркую галерею образов: не случайно роли членов ЦК сыграли признанные комики. Вечно задремывающий выживший из ума старик Калинин-Евстигнеев; пьяница и скандалист Ворошилов-Никоненко; мерзкий извращенец Берия-Гафт. Сам же отец народов в исполнении Алексея Петренко здесь скорее второстепенный персонаж – его играет свита, превращающаяся в совершеннейших патрициев периода распада империи. Разве что аналогия с Распутиным из Агонии Элема Климова, незадолго до того "снятой с полки", дает роли Хозяина какую-то трактовку. Сталина здесь как будто нет: есть только усы, трубка, толпы лебезящих холуев – в точности по Мандельштаму.