Но стоило пошатнуться той самой империи, как Говорухин выступил в совершенно другом амплуа. Именно оно отразилось во втором томе издания, который дочитать до конца сможет, видимо, не каждый. Безусловно, гораздо удобнее и привычнее воспринимать Говорухина как нашего западника, аристократа, выдающего крепкие жанровые фильмы на все времена, чем видеть его публицистом. Находившийся на отдалении, фактически в ссылке, Говорухин, выйдя из тени, занял боевую позицию, романтически воспринял камеру как оружие и принялся крушить с ее помощью неприглядную современную действительность направо и налево. Тут уместно вспомнить строчки, окружавшие растиражированную цитату из "Писем римскому другу" Бродского: "Пусть и вправду, Постум, курица не птица,/ но с куриными мозгами хватишь горя./Если выпало в Империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря./ И от Цезаря далеко, и от вьюги./ Лебезить не нужно, трусить, торопиться./ Говоришь, что все наместники - ворюги?/ Но ворюга мне милей, чем кровопийца". Сергей Соловьев рассказывал, что, позвав Говорухина на роль Крымова в
Ассу, никак не предполагал, что роль фактически с него и написана: ненависть к Банананам у создателя фильма
Так жить нельзя была неподдельная, как и то, что чувствовал он не "ветер перемен", а грядущий бардак, и Африки были предвестием его.
В этом смысле символично, что, вырвавшись из жанрового рабства, Говорухин кинулся в публицистику: в этом жесте был не столько голод по чистому, не завуалированному условностями детектива, триллера и детского кино высказыванию, сколько именно позиция режиссера относительно реальности. Как в советско-одесском периоде его творчества: тогда была внутренняя эмиграция, теперь — фронда, битва до последней капли крови.
Здесь ценны не нюансы, не философия и не мировоззрение, а сам осознанный выбор: принципиально быть против окружающего мира, даже если он приобретает какие-то симпатичные черты. Все живут надеждами и ждут перемен — тем лучше, отличная публика для демонстрации всего ужаса и мерзости настоящего, которой заодно можно и напомнить, из какой грязи ей предстоит выбираться.
По большому счету, между
Местом встречи или
Десятью негритятами и
Великой криминальной революцией или
Так жить нельзя зазор совсем не так велик, как кажется на первый взгляд. Смысловое наполнение картин примерно одно и то же: просто в документалистике Говорухина оно существует в чистой, незавуалированной форме. Тема преступления и возмездия, вины и мести была всегда важна для режиссера, но в
Десяти негритятах звучит приглушенно — по сути это высказывание оказалось злободневнее
Маленькой Веры, и переход от экранизации Агаты Кристи к памфлетам выглядит совсем не таким уж резким. Ситуация "мышеловки" — вполне точная аллегория позднесоветского перестроечного общества, не хватает только его среза, набора масок (хотя при желании и его тут можно усмотреть: ну чем генерал Макартур не герой ВОВ в орденах, а злодей Филипп Ломбард — не афганец с искаженными представлениями о добре и зле?). Советское общество в конце восьмидесятых оказалось именно в такой мышеловке — и сухой голос обвинителя зачитывал список его злодеяний (вы все знали и молчали, вы голосовали, вы подписывали письма и отправляли ни в чем не повинных людей по этапу). Да и возмездие тоже не заставило себя долго ждать: каждый из героев получил по заслугам.
Вполне логично, что именно Говорухин стал автором самого злого и жуткого из перестроечных фильмов.
Так жить нельзя больше похож на речь прокурора, чем на обычную художественную ленту, хотя Говорухину все же удается оставаться в рамках. Он не шокирует фактами и закадровой речью (хотя иногда, правда, ей злоупотребляет), а просто несколько часов кряду мучает зрителя самой омерзительной попсой, самыми уродливыми бомжами, самыми непонятливыми и одновременно злобными ментами, взбесившимся монтажом и при этом остается предельно последовательным. Если в следующих памфлетах Говорухина ощущается нехватка реальности, которая словно скукоживается, закрывается перед объективом, то здесь она с легкостью поддается автору, только успевай наводить объектив.
Появление говорухинской документальной эпопеи можно объяснить желанием выговориться, высказать все то, что до сих пор нужно было скрывать. Да и позиция, которую он занял, достойна уважения: когда все уже умолкли, фантомные боли утихли, империя как будто стерлась из памяти — Говорухин остался последним, кто напоминал о ней, бередил старые раны. Продолжая аналогию с
Десятью негритятами, можно сказать, что режиссер выбрал для себя роль судьи Уоргрейва и, за неимением возможности загнать всех в мышеловку и уничтожить, не без эстетизма, по одному, принялся раз за разом зачитывать список злодеяний, Пожалуй, нужно обладать определенным мужеством и настойчивостью, чтобы постоянно менять и усовершенствовать его, как делает это Говорухин.
Версия для печати
