Собственно реабилитации — в малейших подробностях — как психологическому процессу посвящен один из самых грандиозных "оттепельных" фильмов Верьте мне, люди (1964) по роману Юрия Германа "Один год". Не столько грандиозных даже, сколько парадоксальных: его начал снимать один из главных режиссеров "сталинского" стиля — Леонид Луков, автор Большой жизни, Двух бойцов и Александра Пархоменко. Причем нельзя назвать его локомотивом "оттепельного" кино — в 1956 году, например, он пополнил свою фильмографию лентой Олеко Дундич. Но на съемках картины Верьте мне, люди Луков умер (в финальных титрах он вообще не указан как режиссер), съемки закончили директор картины Владимир Беренштейн и молодой режиссер Илья Гурин. Что характерно, тоже не отличившийся ничем ни до, ни после этой картины — в качестве штриха к портрету можно добавить только, что он уже на излете Империи снял эпопею Россия молодая - тоже, между прочим, по прозе Германа. Однозначно главный, кого нужно упомянуть здесь — барнетовский оператор Михаил Кириллов, снявший Окраину и Ледолом. Потому что Верьте мне, люди - во многом фильм операторский, картинка здесь совершенно экспрессионистская, порой — революционная. Во время схватки главного героя — вора Лапы в исполнении Кирилла Лаврова — с волками, мы видим только разинутые пасти хищников и лицо героя, пронзающего пространство вне кадра зековской заточкой.

Отдельного разговора заслуживают и актерские работы: нетипичная для фильмографии Кирилла Лаврова отрицательная роль матерого зека, в наколках, со шрамом под глазом. А роль главного отрицательного персонажа, трусливого и одновременно демонического уголовника Батыя-Каина, сыграл Станислав Чекан, главный добрый милиционер советского кино из Бриллиантовой руки (запомнившийся всем фразой "Семееен Семеныч").
В картине Верьте мне, люди главный лейтмотив шестидесятых звучит в полную мощь: и в названии, и в языке, и в сюжете. По сути, история — про то, как вор Лапа, смалодушничав, сбежал вместе с трусом Каином из лагеря (а сам Лапа выступает в роли Авеля, которого Каин бросает умирать в тайге). Выживший зек приезжает в Ленинград, пытается найти Каина и отомстить ему, и одновременно — начать новую жизнь. Влюбляется в ответственную квартиросъемщицу, баюкает ее дочку "Таганкой". А в это время два следователя — добрый и злой — решают, что с ним делать. И вся смысловая нагрузка — как раз здесь. Добрый быстро выясняет, что Лапа — сын советского комдива, объявленного врагом народа, попавший в детский дом, где его незаслуженно обвинили в краже, отправили в колонию для малолетних, а дальше уже как раз злой следователь сыграл свою роль в его судьбе. Так что Лапа не был вором, его им сделало бесчеловечное сталинское общество в лице злого следователя, считающего, что "вор должен сидеть в тюрьме". Добрый же верит Лапе и, даже встретив его в фойе Мариинки (!) под арию из "Кармен" ("Арестуйте меня!!!"), решает дать Лапе шанс стать человеком и отпускает с миром. В результате, конечно, цитируется Дзержинский — про то, что сотрудникам органов надо быть добрыми и человеколюбивыми: Лапа отправляется отбывать символический срок за малодушие, после чего возвращается и становится мирным шофером. Ведет "горбатый" львовский автобус по мокрому шоссе.

При всей наивности (пожалуй, если бы не работа Кириллова, могла получиться простая иллюстративность), Верьте мне люди действительно может соревноваться за звание главного фильма о репрессиях, причем даже не из-за смелости формулировки "враг народа" и вовсе крамольной мысли о том, что ворами людей делает звериное общество, а станет оно добрее — и воров не будет. Не будет преступлений, и все будут просто честно трудиться, водить автобусы, ходить в театр, влюбляться и начнут баюкать детей не блатной "Таганкой" или "Ванинским портом", а обычными советскими колыбельными. И наступит "эра милосердия".

Это ключевая утопия шестидесятых — что эта самая эра повлечет за собой эпоху благоденствия. Возможно, и повлекла бы, но иллюзия разбилась о ввод танков в Чехословакию, дефицит и "болото" 70-х, когда никакого строительства нового мира и быть не могло, тем более начала новой эры.

Удивляет, что формулировка эта прозвучала не от какого-нибудь "шпаликовского мальчика", а из уст старого еврея, пережившего войну, в исполнении Зиновия Гердта в фильме Место встречи изменить нельзя по роману братьев Вайнеров "Эра милосердия".

При сопоставлении романа, написанного шестидесятниками и по возрасту, и по мировоззрению братьями Вайнерами в 1975 году, и его экранизации - Место встречи изменить нельзя - понимаешь, откуда разница в названиях. Фильм, в отличие от романа, как раз не шестидесятнический, а неосталинистский. Оригинальный Жеглов — прямой наследник того злого следователя из Верьте мне, люди - персонаж отрицательный, не верящий в людей и не готовый давать им шанс на исправление. Антагонист его — Шарапов, воплощенный гуманизм, выстраданный и осознанный войной.

Во многом смысловое наполнение фильма пострадало из-за сериального формата — не говоря уже об измененном финале и хэппи-энде с усыновленным ребенком. Сериальный формат не позволяет чётко определить кульминацию конфликта, да и сам конфликт размывается. К тому же личное обаяние и харизма Высоцкого превратили "злобного пса" сталинизма в просто честного рыкающего мужика, альтер эго самого певца. К тому же, поющего Вертинского под рояль.
Если же постараться выявить основной конфликт фильма, получится, что он в точности дублирует антитезу картины Верьте мне, люди. Это конфликт между верой и неверием, гуманизмом и презрением к подленькой человеческой породе. А кульминация его — в истории с Левченко, которая в финальном монтаже стерлась и стушевалась — актера Павлова тут винить не за что. А история эта, между тем, повторяет Чистое небо, правда, тут трагизм несколько иной, и, опять же, его в десятках и сотнях просмотров не сразу замечаешь, примерно как загадочную фразу Семена Семеныча Горбункова "с войны боевого пистолета не держал". А между тем Левченко — уголовник, раскаявшийся и пытавшийся исправиться. Попал в штрафбат, выслужился, искупил вину кровью, стал офицером. Попал под обстрел, документы потеряли — и снова на нары, в лагеря.

С одной стороны, сделать фильм про крах шестидесятничества не получилось. Роман заканчивается вовсе не счастливой встречей Шарапова с сержантом Синичкиной и усыновленным ребенком, а полным фиаско веры в человечество. Осознанием героя, что он в своей вере одинок — не говоря уже о том, что в книге Синичкина гибнет на последней странице, и герой остается и вовсе один в "зверином" мире. Но, с другой стороны, хотя драматургия романа и была загублена, сам фильм стал запоздалым осмыслением и олицетворением этого краха гуманизма. Рассыпающаяся в руках фактура и время выхода Места встречи - поздний застой, империя в расцвете своего старческого могущества, ввод войск в Афганистан — сделали свое дело. И лучшего доказательства краха гуманистической идеи, ее полного нокаута, при всей правильности и безотказности, не найти. Тем более, что из нокаута она так и не поднялась.