Антон Сазонов
Профессиональный фигурист Андрей Грязев ворвался в мир кино одним прыжком. Антону Сазонову стихийно талантливый режиссер рассказал о том, какое место в его жизни занимают фигурное катание и кино, как он находит героев для своих фильмов и что собирается делать дальше.
Читать далее
|
|
|
|
|
12 августа 2009
Ян Левченко
 Шестидесятые годы – общее место в истории XX века, описываемое такими ключевыми словами, как "свобода", "иллюзии", "протест". В ретроспективе шестидесятые кажутся проектом, хотя они никем особо не планировались и не финансировались. Расплачиваться пришлось его исполнителям. Чехословакия с ее фатальным положением на карте Европы оказалась в эпицентре волнений и сумела не упустить свой шанс. Было весело и страшно.
Придется начать с отступления. Праге было суждено стать первым европейским городом на великом пути российского туриста "из варяг в арабы". В советские годы Чехословакия формально не была за "железным занавесом", но заграница есть заграница. Не город – открытка. Все восхищались, ахали, влюблялись. Ее, как первую любовь, России сердце не забудет. В девяностые Прага была доступным вариантом дальних странствий. Вдобавок, ее начали осваивать западноевропейские и американские интеллектуалы, привлеченные дешевизной на респектабельном фоне, что немало способствовало превращению грустной социалистической провинции в самоуверенную мультикультурную столицу. Таков уж талант этого города и страны в целом – аккумулировать влияния, служить серединным перпендикуляром общеевропейских тенденций. Если на рекламном буклете или в детской книжке изображен некий средневековый замок, велика вероятность, что это Карлштейн в 30 км к югу от Праги, так похожий на декорацию с киностудии "Баррандов". Все в Праге – от городской скульптуры Давида Черны до домашних пивных Нового Места – выглядит как витрина условной Европы. Более чем настоящей, продающей себя по отработанным лекалам. На это попались все – и, в первую очередь, бывшие советские граждане, не распознавшие в Праге цитатник.
Некоторая нарочитость современной Чехии – это, среди прочего, и болезненная память о восточной империи, игравшей буферными странами на своих западных рубежах. Чехи любят повторять, что привыкли жить между молотом и наковальней. Великая Моравия осталась в мифическом прошлом, зато неспокойный век Австро-Венгрии, недолгая независимость под началом Масарика, немецкая и советская оккупация – это и есть новая история Чехословакии, распавшейся на два государства каких-то полтора десятилетия назад. Чехи развили в себе мощную подражательную способность и умение быстро приспосабливаться, скрывать подлинные чувства, находя спасение в безбрежной иронии, в первую очередь – над собой. По статистике чехи – самая атеистическая нация в Европе. Несмотря на обилие храмов и соседство с богобоязненной Польшей, эта страна лечит душевные раны пивом и гривуазным юмором. Так дешевле. И в чем-то честнее.
 Свое кино в Чехии началось в 1919 году, а через десять лет Густав Махаты снял картину, наследующую немецкой "камерной пьесе" (kammerspiel) и сопрягающую его социальное звучание с импрессионистской поэтикой. Эротикон – невинное по современным меркам "бульварное чтиво" с изобретательным визуальным рядом и блистательными женщинами в ролях невинной жертвы и роковой любовницы. Качественной наготы в целомудренном ракурсе общей протяженностью не более полуминуты было достаточно, чтобы случился скандал. Фильм продемонстрировал общее свойство чешской культуры – учиться на лету, слегка достраивать, умело спекулировать, в данном случае, на преодолении табу. 1929 год если и не стал годом чешского кино в Европе, то хотя бы выявил его существование. Пять лет спустя Махаты вновь разыграет партию скандального успеха, фильм называется Экстаз, главную роль исполняет австрийская актриса Хедвиг Кислер, затем уехавшая в Голливуд и превратившаяся в Хедди Ламар. Все в основном запоминают ее не слишком выразительную грудь, но куда большего внимания достойна вполне толстовская по происхождению идея морального возмездия за адюльтер, которая на глазах превращается в обоснование новой, коллективно переживаемой чувственности на заре национал-социалистического триумфа. Хотел того Махаты или даже думать о таком боялся, но фильм недвусмысленно дал понять, что в "новом" обществе, населенном "здоровыми" сильными людьми, тело – это прежде всего рабочий инструмент, предназначенный для достижения общего блага.
Ко времени появления Экстаза в прокате уже работала впоследствии знаменитая студия "Баррандов", названная в честь пригорода Праги. Ее основали в 1931 году Вацлав и Милош Гавелы – отец и дядя самого знаменитого чешского президента XX века. В период протектората Чехии и Моравии (оккупации Чехословакии вследствие Мюнхенского соглашения 1938 года) студия "Баррандов" стабильно выпускала по несколько релизов в год, а такие фильмы, как комедийный мюзикл Ночной мотылек (1941, Nocni motyl, реж. Франтишек Чап) по праву пользовались широкой популярностью в Европе наряду с Нашей докторшей (1940, Unser Fraulein Doktor, реж. Эрих Энгель) и Обжигающим пуншем (1944, Die Feuerzangenbowle, реж. Гельмут Вайсс). Сразу после освобождения Чехословакии тогдашний руководитель студии Отокар Вавра вовремя подставил паруса под ветры перемен и основал Пражскую киношколу – легендарную FAMU. Ни до, ни после 1945 года сделать это было, пожалуй, невозможно. Вскоре Чехословакия взяла курс на социалистическое развитие и во главе с приятелем Сталина Климентом Готвальдом присягнула суровому восточному соседу, влившись в состав буферных государств Варшавского договора.
Кстати, основатель Пражской киношколы – режиссер-долгожитель, уступающий по возрасту только португальцу Мануэлю де Оливейре, в прошлом году отметившему 100-летие. Отокар Вавра родился 28 февраля 1911 года, правда, активную работу в профессии он прекратил, в отличие от "железного" португальца, еще в 1980-е годы. Биография Вавры, начавшего путь в кино с 1931 года, служит эпическим фоном всей чехословацкой кинематографии прошлого века. В 1949 году вышел его фильм Тихая баррикада (Nema barikada), акцентирующий роль гражданского населения в антифашистском движении во время 2-ой мировой войны. Репутация чехов, как, кстати, и французов, была основательно подмочена той готовностью, с которой страна сдалась на милость германских властей. Соседские поляки, в 1939 году с обреченным мужеством бросавшиеся на немецкие танки, недобро шутили, что чешская армия марширует под команду Ать-два, руки вверх! Лента Вавры не столько реабилитирует неизвестных героев, сколько мягко напоминает о том, что даже сдавшиеся города Европы не дремали в оккупационном оцепенении. В 1950-е годы Вавра внес изрядную долю официоза в экранную историю чешского народа, сняв дилогию Ян Гус (954) и Ян Жижка (1955). В период подъема "новой волны" выходит его импрессионистический Романс для корнета (1966, Romance pro krdlovku), а уже после августовского поражения 1968 года – историческая драма Молот ведьм (1970, Kladivo na carodejnice), в красноречивой иносказательной форме толкующая недавние события. Эта картина не только наглядно демонстрирует индивидуальную эволюцию, которую Вавра пережил с середины 1950-х, но и вступает в любопытный диалог с главной исторической фреской чешского кино всех времен – фильмом Маркета Лазарова (1967, реж. Франтишек Влачил).
Эту картину до сих пор не вполне точно сравнивают с Андреем Рублевым Андрея Тарковского. Скорее, история мифологической любви несостоявшейся монашки и рыцаря, ставшего "благородным разбойником", близка основными мотивами поэтическому кино в духе Сергея Параджанова. Впрочем, и здесь есть существенное "но": чешское кино, будучи частью национальной культуры, чувствует себя менее связанным традицией последовательного рассказа, и требованием однозначной трактовки образов. Маркета Лазарова лишена тех "красивостей", которые явно доминируют в вышедшем тремя годами ранее шедевре Параджанова Тени забытых предков. Но нет здесь и глубоких духовных поисков – чехи скорее предпочтут обратить пафос в шутку, чем настаивать на верности героическим мифам. В основе фильма лежит одноименный роман Ладислава Ванчуры, автора классической "Истории народа чешского", изобилующей примерами самоиронии, непременно оттеняющей возвышенные сюжеты. Это соседство – едва ли не главное свойство чешской национальной саморефлексии и самоидентификации. Да и как может быть иначе у народа, чьим символом считается солдат Швейк с его бесконечными "глупостями" и "пошлостями", отчаянно скрывающими трагизм существования…
3 страницы
1 2 3  
|
|
|
|
Версия для печати
