Александр Шпагин
Удивительная лента. Сегодня она воспринимается как внятная, просчитанная аллюзия на те события, которые происходили в реальности. Здесь впервые осмыслена романтическая утопия, которой грезили шестидесятники, - та, что в итоге напоролась на каменную стену, упавшую на весь советский мир после чехословацких событий 68-го. И это был конец свободы.
Читать далее
|
|
|
|
|
28 июня 2009
Ян Левченко
Первоначально картина должна была называться Дискобол. Затем – Волшебный комсомолец. Первое – недопустимо античное, слишком цитатное, второе – вообще ни в какие ворота: какая-то "платоновщина", стихийный мистический коммунизм… Итоговое название Строгий юноша – тоже многозначное, не скрывающее таланта сценариста и постановщика. Действие фильма происходит в условно-фантастической стране, где все устроено так, как уже очень скоро будет в Советском союзе. Мускулистые, чистые душой комсомольцы влюбляются в сложенных, как античные богини, жен гениальных ученых. Призрачно-белая курортная архитектура, нескончаемая коммунистическая Альгамбра с витиеватыми решетками составляет не просто шизофренический фон, а работает как важный компонент картины мира. Если фашистская Германия – это условно-суровый нордический стиль, то советская Россия – это невесть откуда взявшийся гедонизм, почти ироническая аннексия античности. Комсомольские "боги" сочетают культ тела с чистотой помыслов, демонстрируют невинное в своей невинности ницшеанство и строят, что есть мочи, коммунистическую утопию. А фоном для этой фантасмагории служит адюльтерный сюжет – несомненно, ключевой для биографии режиссера.
Строгий юноша не оставляет сомнений в том, что советский проект в его радикальной сталинской фазе – это сон, морок, одним навевающий безграничное счастье, а других ввергающий в пучину хаоса и насилия. Нарочитая утопичность действия ныне производит поистине зловещее впечатление. Это и есть та красота, что жадно требует жертв. Роом предъявил зрителю телесную составляющую тоталитаризма, подобно тому, как это сделал применительно к центральной Европе чех Густав Махатый в фильме Экстаз (1933). Там тоже обыкновенный адюльтер разрастается до культурно-политических обобщений. Все это было, разумеется, непростительно. В июле 1936 года украинское отделение Госкино наложило запрет на фильм, обвинив режиссера в формализме и "неясности концепции". Это был фактический ультиматум, обернувшийся едва ли не настоящим сроком: если не считать документального фильма о советских летчиках, вышедшего в 1939 году, Роом уходит из кинематографа на 10 лет, преподает сначала в Киеве, затем в Москве.
Его следующий полный метр Нашествие выходит в 1945 году. Если бы не титры, можно было бы подумать, что это снимал другой человек. Роом как будто погружается в легкое забытье, из которого он так больше и не выйдет. Сусальная военно-патриотическая фреска В горах Югославии (1946), жуткие пропагандистские поделки Суд чести (1949) и Серебристая пыль (1953), рьяно исполняющие заказ партии, которая с новыми силами рыщет в поисках внешних и внутренних врагов, компенсируя невольные послабления военного времени. Насмерть перепуганный Роом готов снимать любой вредоносный бред, окончательно разуверившись в необходимости сколько-нибудь творческого отношения к делу. Мастерство, идеи, концепции, борьба за зрителя – все это начисто уходит из кино второй половины 1940-х и самого начала 1950-х. Двуличие становится нормой, о чем, в частности, говорит случай Михаила Калатозова, в 1953 году снявшего чудовищный фильм Заговор обреченных, по сути репетирующий "наведение порядка" в странах Восточной Европы, а через четыре года получившего в Каннах пальмовую ветвь за Летят журавли.
Роом также не миновал этой "оттепельной" тенденции и буквально оттаял в 1956 году, сняв нарочито наивную, романтически приподнятую мелодраму Сердце бьется вновь. Но, в отличие от того же Калатозова, пережившего второе рождение в альянсе с гениальным оператором Сергеем Урусевским, Роом не сумел или даже не захотел второй раз входить в реку кинематографического успеха. В 1960-е он экранизирует Куприна и Чехова (Гранатовый браслет, Цветы запоздалые), и делает это подчеркнуто ровно, отстраненно, классицистично, производя впечатление пожилого канатоходца, чей навык не вполне исчез, но боязнь падения уже непреодолима. И лишь последний фильм, с которым Роом успел войти в 1970-е, обращает на себя внимание с неожиданной стороны.
Преждевременный человек (1971), снятый по одной из малоизвестных пьес Горького, стилизован под немое кино. Эмблематические сцены озвучены фортепианными этюдами Скрябина. Эти раскаты сопровождают фильм от начала до конца. Действуют в пьесе типажи, Крым образует неестественные по красоте декорации, что подчеркивается специально выстроенным павильоном – верандой, обращенной к морю. Только Яков Сергеевич – инженер-мелиоратор, "преждевременный человек", рассуждающий, как социалист, любящий работать – имеет право на характер, но и он не в силах преодолеть заданную режиссером условность. Надо признать, что и пьеса Горького провоцирует именно такое прочтение персонажей. Горький работал над ней летом 1917 года, живя в Коктебеле в доме Максимилиана Волошина. Кризисные отношения внутри этого тесного сообщества усилили и без того критическое отношение будущего пролетарского классика к "бездельникам" и "прожигателям жизни". Трудолюбивые и эффективные богачи как-то ускользнули от внимания Горького. Его предреволюционная Россия населена праздными людьми, тратящими не ими добытые деньги – иначе зачем нужна революция? Монологи Якова невыносимы, как пространные рассуждения самого Горького – в его статьях, стихотворениях в прозе, романных отступлениях. Впрочем, возможно, одна из героинь пьесы права, прозревая в его словах иронию. Неслучайно и пьеса, и фильм начинается с кривляния слуги в хозяйском кресле – с велеречивого монолога в стиле выродившихся чеховских резонеров типа Иванова. Кстати, если учесть, что роль отчаявшегося в своем безделье богача Никона играет Александр Калягин, картину Роома можно считать своеобразной репетицией Неоконченной пьесы для механического пианино…
В своей книжке 1929 года Шкловский иронично и точно выделил Роома на подавляющем фоне отечественного кино: "Сейчас неигровая кинематография – что-то вроде официальной религии игровых кинорежиссеров. Они снимают драмы, но клянутся, что интересуются только облаками или проблемой урожая. Роом – стропроцентный игровой режиссер, безо всякого раскаяния и лицмемрия. Он строит картину на актере, на вещи, на игре, и этм самым он становится одним из оригинальнейших режиссеров нашего времени". За сорок лет, которые Роом провел в кинематографии с момента этой публикации, ничего принципиально не изменилось. Ведь основные достижения режиссера так и остались в пламенно-дымном десятилетии пореволюционных экспериментов. Все прочее, в том числе, и рискованный декадентский шик Строгого юноши, составило маршрут, по которому Роом осторожно отступал в историю извиняющимся шагом.
3 страницы
 1 2 3
|
|
|
|
Версия для печати
