Есть классическая советская формула-каламбур: "Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью". При всей своей избитости каламбур достаточно точный – это сейчас он звучит как интеллигентская демагогия, которую в словарях дополняют пометкой "устар.", а вообще-то для советского человека абсурд и правда был больше чем абсурдом. Он не сводился к произведениям Кафки и Беккета, Ионеско и Камю. Не ограничивался рамками мифа о Сизифе, вечно вкатывающем на гору камень, экзистенциализма или вариациями на тему религиозной философии. Для советского человека абсурд служил одновременно и идеальной метафорой существования вообще (только не в финале мировой истории, а здесь и сейчас, в ежедневном быту), с одной стороны, и предельно конкретным, лишенным какой бы то ни было абстрактности острым социальным высказыванием – с другой. Так что нет ничего удивительного в том, что с началом перестройки на борьбу с "этими проклятыми семьюдесятью годами" призвали именно абсурд как инструмент социальной критики, сатиры. Кажется, больше нигде "разговору невпопад" не выпадала такая странная судьба: от сковородки до синего, перестроечного же призыва томика Хармса "Полет в небеса" (кстати. Хармса, наверное, можно назвать "отцом русского абсурда" – но тут последнее слово остается за литературоведами).
Особенность перестроечной культуры заключается в том, что, при всей своей революционности, она является, если пользоваться терминологией Паперного, "культурой-2", обращенной не к будущему, а к прошлому. Существующей не на пороге нового мира, а на излёте старого (тут можно поискать причины некоторых черт родной истории девяностых). И главный процесс перестроечной культуры – кристаллизация уже сформулированных, но не записанных, не обличенных в форму постулатов. Все, что было создано в перестроечной культуре, уже существовало, и миссия художника состояла в том, чтобы зафиксировать то, что было в умах и словах, перевести это на язык искусства (как говорил один из героев Бумажных глаз Пришвина Валерия Огородникова, "настало время, когда все мы должны говорить неумолимую правду"). Так что это, если угодно, идеальное искусство – с первенством формы, которая и представляет главный интерес.
Читать далее
