Парадокс Олимпа советских актеров заключается в том, что наряду с традиционными амплуа — простака, инженю, комической старухи, героя-любовника — существовали вовсе необычные, сформированные особенностями советского же кино. Или, вернее, той функции, которая ему была уготована в СССР — не столько даже искусства, а "мощнейшего идеологического оружия". Здесь были и амплуа вождя (Штраух, Геловани), и вовсе печальное амплуа фашиста — на эти второстепенные роли обычно были обречены те, кто имел несчастье родиться белобрысым. И в этом ряду самая невероятная маска — возможно, определившая не только актерский стиль, но и жизненную философию того, кто ее носил — досталась
Михаилу Козакову. Амплуа иностранца. Или даже не так —
иного. Человека из другого мира. Этой маской он вывернул наизнанку структуру советского кино — и появился на экране впервые тогда, когда идеология обрела оборотную сторону: кино стало не столько средством пропаганды, сколько возможностью узнать о той самой другой жизни. Узнать, в конце концов, о самом ее существовании.
В фильмографии Козакова с трудом насчитается хотя бы пара героев-соотечественников. Сплошь Педро и Сильвио, бароны и маркизы. В этом есть определенная логика — раз актер обладает настолько инопланетной внешностью, кого же еще ему играть, как не иностранца. На схожем амплуа в советском кино служил разве что еще Игорь Дмитриев — но тот играл все офицериков с мерзенькими тоненькими усиками и фамилиями вроде фон Краузе. C обязательным моноклем в глазу и подозрительным грассированием. Воплощенная отрицательность — ровно та сумма качеств, которая была нужна, чтобы нарисовать образ врага.
Козаков же был единственным, кому было дозволено играть обаятельных, сказочно притягательных иностранцев. Даже из персонажей историко-революционного кино ему достался иностранец — Дзержинский, который говорил с польским акцентом.
