Что такое, например, Гез? Характерно, что его играет Р.Быков, незадолго до этого представший на экране в роли другого нелепого и смешного злодея-романтика – Бармалея. И в том, и в другом образе сегодня странным образом угадываются черты Хрущева, и даже не его самого, а явления, которое он представлял. Явления романтической власти без царя в голове, грезящей своей собственной – такой близкой и понятной всем – мечтой о коммунизме и при этом беспрестанно совершающей вздорные поступки, лишенные какой-то более-менее внятной логики. Власти, которая столь проста, демократична и близка твоему сознанию, но при том беспрестанно раздражает тебя, заставляя дергаться, рыпаться, тревожиться и огорчаться. Путь, которым ты идешь рядом с ней, предельно понятен, цель общая, но почему дорога так петляет, почему ты на ней беспрестанно падаешь от пинков под зад, толком понять не получается. И уже возникает некоторая надежда на "тишь да гладь – благоденствие". Но вот они и появляются – иные, другие, прагматичные, никакие. Хитом конца 60-х становится песенка юной Пугачевой "Робот, ты же был человеком". Снимаются фильмы о нашествии на советское общество роботов – Его звали Роберт, Формула радуги. И ты, воспаривший, видишь сверху, что приземляться-то некуда, – там, внизу, пока ты летал, образовался совершенно другой мир, – четкий, внятный, хитрый, осторожный, замкнутый. Все Айболиты, Бармалеи и Гезы убиты, виноватые стали судьями. Романтическая утопия не состоялась. Нужно тоже выживать – хитрить, ускользать. Но в хитрости нет места романтике, это другой способ миропонимания.
Когда все это окончательно станет ясно, огромное количество крупных, знаменитых, достойных, способных и талантливых режиссеров – да бери выше! – художников 60-х окажутся в прострации. Их время закончится. Ничего не снимет в 70-е Хуциев, посредственные ленты начнет ставить Тодоровский, еще более посредственные – Марк Осепьян, Алексей Салтыков, Григорий Чухрай (многие из них найдут себя в 80-е, но об этом особый разговор). Тот же Павел Любимов, автор фильма Бегущая по волнам, станет одной из первых жертв. Или уж во всяком случае, одной из самых очевидных. Чуть оглянется назад в следующем фильме Впереди день, но впереди будет если не ночь, то туман – год за годом начнут выходить его фильмы Свой парень, Весенний призыв, Предел желаний и так далее – без божества, без вдохновенья, никчемушные. Возникнет небольшой прорыв – Школьный вальс – а потом снова ничто, серая пустота. Его белый пароход с прекрасным карнавалом уплывет далеко в неведомые моря – по направлению к Зурбагану. А он, как Гарвей, останется на суше. В выжженном пространстве.

Но перед этим создаст выдающийся фильм – Бегущая по волнам. Предвестие Горина и Захарова, первую ласточку будущего кинематографа – кинематографа притч и аллюзий.

Здесь аллюзии не задумывались. Но было прощание с иллюзиями. Да, оно возникало уже почти во всем кинематографе конца 60-х – и в гротесковом (Тридцать три, Серая болезнь, Спасите утопающего), и в экзистенциальном (Долгая счастливая жизнь, Июльский дождь, Короткие встречи), и в лирико-психологическом (День солнца и дождя, Личная жизнь Кузяева Валентина). Еще не было понятно, с чем конкретно стоит прощаться и почему никогда уже не будет долгой счастливой жизни, но ощущение крушения, обвала, предчувствие боли – витали в воздухе.

Шестидесятники были сильны лирическим Чувством, но Разума им не хватало, отстраниться от происходящего и осмыслить его они не могли. Им оставалось лишь двигаться вслед за реальностью, и она открывалась им навстречу. И сама начинала подсказывать смыслы, одухотворять происходящее на экране (да и вообще в искусстве. Да и в жизни тоже). Но потом их среда, их почва, их Реальность стала исчезать, – и мир постепенно начал вбирать себя обезбоженное пространство Прощания. Мы вместе с героями физически чувствовали эту обезбоженность, двигались вслед их состоянию, и мир наполнялся нашими чувствами, нашей тревогой, нашей тоской. В каждой клеточке экрана присутствовал взгляд лирического героя фильма – наш взгляд. И мир принимал очертания его души, становился им самим. Превращался в Слово. Так через обезбоженное пространство входил на советский экран Бог. Но оставался незамеченным, неузнанным.

Однако обезбоженный мир в искусстве лишен возможности движения, он рано или поздно - через внутренний кризис – приводит к тупику. Экзистенциальное кино конца 60-х – уже предвестие кризиса нашего кино, который зацветет буйным цветом в начале 70-х. Вырвутся из этого тумана только циники, игроки и эскейписты. И создадут новое – другое – кино.



Но первым-то вырвался Любимов со своей Бегущей по волнам. Вырвался сам еще не зная куда, как и его герой. И он тоже напорется на стену, – фильм будет расценен как неудача – причем, либеральной критикой. Не было еще путей подхода к такому кинематографу.

Герой притч 70-х – не Гарвей, а, условно говоря, Мюнгхаузен. Это герой Даля, Янковского, Мягкова – герой все понимающий, внутренне жесткий и ироничный. Гарвей мягок, податлив, слаб. Лиричен настолько, что кажется почти недалеким. Он вроде бы и понимает, что с ним происходит, но как-то импульсивно, немного по-женски – задает много вопросов, но сам боится делать какие-либо выводы. Идет вслед за реальностью. Но она для него так и остается неузнанной. И странный вывод хочется сделать – человек, смотрящий на мир широко распахнутыми глазами, не желающий расставаться со своей верой во все лучшее и светлое, человек, радостно шагающий навстречу тому, что встречается на его пути, "бегущий по волнам" житейским – есть человек слабый. И он да проиграет. У него нет защиты, нет брони, он почти жалок.

Таким жалким станет к концу своей "долгой", "счастливой" жизни лидер 60-х, его нравственный центр – Геннадий Шпаликов. Новое время убьет его. И лишит таланта многих шестидесятников.

Но это будет позже. Пока же было интуитивное предупреждение о будущем – фильм Бегущая по волнам. Но они не услышат его. Не услышит его и сам режиссер. Увы, так бывает.