Если учесть, что темой нынешнего фестиваля 2morrow стали "Исповедь. Свидетельства. Дневники", то лучшей фигуры для ретроспективы, чем Андрей Смирнов, и не придумать. Исповедь, конечно, под вопросом, но вот свидетельства и дневники ("его жены", например) – в самую точку.


Из всех носителей титула "живой классик" Смирнов снял меньше всех (столько же, сколько Герман – четыре полнометражных фильма плюс один короткий метр и один документальный проект). И на классика, забронзовевшего, имеющего свой канонический образ, похож тоже меньше всех. Его вовсе нет в массовом сознании – рядовой зритель не идентифицирует его как автора. Но так даже лучше. Просто по причине того, что сам по себе ни в какие рамки Смирнов не вписывается. Из любого контекста его фильмы вываливаются, стоят в любой тенденции особняком. Белорусский вокзал - самый странный фильм к 9 мая (и единственный, чье действие происходит не во время войны). Самый странный советский фильм о любви – Осень, который советская пресса на свою голову заклеймила чуть ли не как порнографию. Верой и правдой - крайне необычная производственная драма. Наконец, реабилитирующая советский жанр киноромана картина Жила-была одна баба. Это не говоря уже о вовсе разрывающем шаблон историко-революционного кино Ангеле, в котором персонаж Николая Губенко выкрикивал вовсе непотребную формулу: "Мы ж простые православные пролетарии!"

Так или иначе, все работы Смирнова основаны именно на памяти – старой, злой, занудной, назойливой, не дающей спать. Его фильмы всегда так или иначе обращены в прошлое, его герои залетают в современность из дня не вчерашнего даже, а прошлой недели. Так было уже начиная с Ангела, где на Ноевом ковчеге советского паровоза оказывались не столько строители нового мира, сколько осколки старого: недобиток, "сумневающийся", кто угодно – только красноармеец в этой толпе оказывается в одиночестве, аутсайдером.

В Белорусском вокзале военное прошлое просыпалось в советских обывателях (хотя оно просыпается в каждом советском фильме – то Семен Семеныч Горбунков обронит нелепое "с войны боевого не держал", то директор детсада в облике Доцента ляпнет что-то про битву под Курском, а в его столе обнаружатся бряцающие ордена) и оказывалось последним и единственным, что давало им силы жить, самым заветным.

Даже любовники из Осени - родом из прошлого, из общего детства. И юность их как будто не отпускает, они к ней прикованы, заворожены иллюзией возможности ее возвращения, все их настоящее построено на этой иллюзии. И завороженность способна разнести в щепки все вокруг. Опустошает. Уничтожает и выматывает.

Правда, особняком в этой цепочке, в фильмографии Смирнова, стоит снятый в середине нулевых к юбилею русского парламентаризма документальный сериал Свобода по-русски, в котором Юрий Шевчук (потом в той же Бабе будет его выход в небольшой роли), бродя по Таврическому дворцу, размышлял, как воля может существовать в дикой Росии. Ответа так и не получилось. Баба его как раз дала – воля есть, но она неотделима от трагедии, всегда идет с ней рука об руку.
В Бабе же, снятой после тридцатилетнего перерыва, все главные лейтмотивы и настроения смирновских фильмов суммируются, им подводится итог и дается вторая жизнь. Апелляция к литературе – Лескову, Чехову, но в первую очередь, к сыгранному Смирновым в фильме Учителя Бунину; обращенность в прошлое. И высказывание о нем, поиски утраченного времени итожатся: Баба - это картина погибшего мира, словно Китеж, ушедшего под воду навсегда вместе со всеми своими страданиями, страстями, любовями и воспоминаниями. Если воспринимать всю фильмографию Смирнова как логическую цепочку – это вполне отчетливый ее финал. Прошлое исчезло. Его мир погиб, сгинул.