Далеко не в первый, но чуть ли не в последний раз судьба оказалась благосклонна к Уэллсу именно тогда, когда он в этом особенно нуждался, и свела его с правильным человеком в правильное время. Уэллса всегда интересовали старожилы индустрии, а старожилы с дурной репутацией — в особенности, так что он был невероятно рад, когда в Нью-Йорке ему представился случай познакомиться со сценаристом Херманом Дж. Манкевичем. Манкевичу было едва за сорок, но после пятнадцати лет работы в Голливуде и двадцати пяти лет тесного общения с бутылкой этот ветеран кинематографа относился к голливудской кухне с нескрываемым презрением. Автор и соавтор более девяноста сценариев, продюсер нескольких фильмов (включая Утиный суп братьев Маркс), он был главным остряком восточного побережья, в прошлом — зарубежным корреспондентом, пресс-агентом Айседоры Дункан, редактором театральной рубрики The New York Times, а впоследствии — журнала The New Yorker. На заре звукового кино Голливуд выписал Манкевича к себе — он угодил прямиком в сценарный цех, и его талант сочинять шутки спас не одну картину. Обратной стороной медали было то, что сценарии Манкевича тоже кто-то правил, и это пополняло его и без того внушительные запасы горечи и цинизма. Он вполне мог бы быть прототипом фицджеральдовского Пэта Хобби ("участвовал в стольких картинах, что глаза на лоб лезут, — только вот в последние пять лет имя Пэта стало появляться в титрах все реже"), если бы не его ядовитый язык и категоричные заявления — Манкевич не боялся обидеть собеседников и заведомо презирал чужую точку зрения. "Хотите быть идиотами — на здоровье, — рычал он, — но не надо делать из этого профессию!"

Ему всегда удавалось обернуть свои презрительные (и вполне искренние) замечания в шутку; на него редко обижались — сколь бы возмутительно Манкевич себя ни вел, смешить он умел как никто. Блеванув за ужином — что случалось регулярно, — он умудрялся, прежде чем отключиться, утешить хозяина, известного своими претензиями на тонкий вкус: "Все в ажуре. Тут у меня рыба с белым вином". В Голливуде считалось большой удачей зазвать на ужин Манкевича, не только шутника, но и страшного интеллектуала (пока не началась война и его нездоровые политические взгляды — прогерманские и антисемитские — не подорвали его популярность). Все это, конечно, привлекало Уэллса, но в первую очередь его манила опасность: "Он как-то очень располагал к себе, хотя ты понимал, что при первой возможности он тебя отбреет с лету".

"Они расстались, — вспоминает об их первой встрече в Нью-Йорке Хаусман с типично хаусмановской интонацией, в которой сквозят чистая зависть и отверженность, — очарованные друг другом, в полной убежденности, что они два самых бравых, изысканных и умных джентльмена в западном мире. И они были недалеки от истины". Кроме того, оба испытывали денежные и карьерные трудности; Уэллс, пожалуй, не столь очевидные, как Манкевич, не только фактически оставшийся без работы благодаря своей несдержанности и хронической неисполнительности, но теперь еще и прикованный к постели — он попал в аварию и сломал ногу в трех местах. Уэллс вызвался помочь и поручил Манкевичу писать сценарии для "Театра "Кэмбл"". Он часто навещал нового друга; в основном — что естественно для людей, занимающихся одним делом, — они говорили о рабочих планах. Уэллс рассуждал о Дюма, Макиавелли и Борджиа, но также и о не оформившейся еще идее фильма, посвященного какому-нибудь великому американцу — кому именно, он пока не придумал. Он хотел обратиться к современности, отыскать личность шекспировского или, может быть, скорее марловского масштаба. Манкевич, живо интересовавшийся властью и злоупотреблением ею (Уэллса занимали несколько иные аспекты этой темы), в свою очередь, давно мечтал написать сценарий о публичном человеке — возможно, гангстере, — чью историю с разных точек зрения рассказывают знавшие его люди. Они с Уэллсом часто обсуждали Уильяма Рэндолфа Хёрста, — Манкевич был завсегдатаем вечеринок Хёрста, пока не получил от ворот поворот из-за своего алкоголизма. Хёрст всеми силами старался оградить Мэрион Дэвис от тех, кто мог поощрить ее тягу к спиртному. Затаивший обиду Манкевич сделался буквально одержим Хёрстом и Дэвис и коллекционировал сплетни о них с энтузиазмом юного филателиста.

Так родилась идея сделать главным героем Хёрста. Перед Уэллсом открылась возможность осуществить сразу все свои устремления: во-первых, это была отличная тема — фантастическая карьера Хёрста охватывала значительный период новейшей американской истории; во-вторых, отличная роль; и, наконец, новый, почти не освоенный еще в кинематографе захватывающий повествовательный прием. Сложно вообразить, какое облегчение и волнение он испытал, когда его идея приняла реальные очертания. На исходе 1939-го Уэллс снова чудом спасся в последнюю в минуту.
Сухое изложение хёрстовской биографии само по себе вполне тянет на синопсис сценария. Сын владельца серебряных рудников, после бурной юности он пытался пробиться в политику, но раз за разом терпел поражение на выборах; купив на унаследованные деньги газетный трест, Хёрст пошел в обход избирательных урн и начал продвигать свои политические воззрения через прессу. Подобно англичанину Освальду Мозли, он быстро перешел от прогрессивного образа мыслей к фашизму и начал водить компанию с Гитлером и Муссолини; что касается личных качеств, из хулиганистого борца с авторитаризмом (в студенческие годы он был управляющим гарвардского "Памфлета") Хёрст превратился в брюзгливого, надутого реакционера, использовавшего Легион в защиту благопристойности для распространения своих антикоммунистических, консервативных взглядов в двадцати восьми газетах, тринадцати журналах и на двух радиостанциях. Вопреки пропагандируемым ценностям, жил он — вполне открыто, но не разводясь с женой, — со своей любовницей Мэрион Дэвис. Точно так же, как он стремился контролировать общественное мнение посредством исключительно силы воли и денег, он пытался сделать из прелестной, состоявшейся комедийной актрисы Дэвис голливудскую звезду первой величины. Испано-готическая громадина в Сан-Симеоне, храм, который он возвел для своей любови, представляла собой невероятное оперное сооружение архитектора Джулии Морган, во всех своих работах, кроме данной, проявлявшей безупречный вкус. Хёрст за бесценок скупал у обедневшей европейской аристократии произведения искусства и выставлял их в анфиладах огромных комнат — все эпохи и стили вперемешку. Этот диснейленд для любителей прекрасного впечатляет лишь как памятник воле его создателя.

Жизнь Хёрста была лакомым куском для Голливуда. Почему же о нем не сняли фильм раньше? Ответ прост: никто не осмеливался. Хотя Хёрст и подрастерял свое былое финансовое могущество, никто в Голливуде не хотел нажить себе врага в его лице. А вот Манкевич не боялся — он жаждал излить свою желчь. Его неприязнь к Хёрсту была личной и не имела ничего общего с политикой. Он ненавидел тех, кто обладал властью, поскольку сам был ее лишен. Американец — так они с Уэллсом решили назвать сценарий (отсылая к газетам Хёрста) — должен был стать его местью всем воротилам.