Несколько лет назад ВГИК выпустил вашу брошюру "Кинематограф и теория восприятия". Помню, при чтении меня удивило, что человек с вашей репутацией не выказывает никакого высокомерия по отношению к жанровому кино.
Я же преподаю в институте и не могу людей обрекать на голод. Нам-то с Сокуровым просто повезло. Это бывает – звезды так сошлись. Это зависит не только от качества картины. Сколько замечательных фильмов, не получающих вообще никаких призов, – и наоборот. В нашей легенде, я думаю, решающую роль сыграл
Андрей Арсеньевич Тарковский. Мы показали ему
Одинокий голос человека и ему картина понравилась. Ко мне он испытывал равнодушие, а к Саше он проникся чувством, что это почти его преемник. Хотя они много спорили. Саша даже однажды ему сказал: "Говорите о чем угодно, только не о монтаже". Я думал, Тарковский нас сейчас выгонит, но нет. Через
Юрия Озерова, режиссера
Освобождения, с которым у Тарковского были очень хорошие отношения, он устроил нас на "Ленфильм". И мы пришли на студию как "наследники" Андрея Арсеньевича, который уже эмигрировал. Кроме того, повезло, что во времена перестройки нужно было вытаскивать каких-то запрещенных авторов – и нас вытащили.
Но я не могу рассчитывать на то, что для моих студентов звезды встанут столь же удачно. И я учу их так, чтобы они могли зарабатывать себе на хлеб, но все-таки учу, как мне представляется, с точки зрения культуры. Потому что, если мы отказываемся от культуры, мы падаем в черную дыру, теряем вообще всякие критерии для оценок. Происходит потеря ориентации в пространстве. Я читаю курс, альтернативный теории драматургии. Это моя личная инициатива, потому что в мою нагрузку входит только разбор студенческих работ. Но я один день в неделю рассказываю то, что я понял за эти тридцать лет.
А имена своих перспективных учеников вы могли бы назвать?
Есть
Дима Соболев, который сделал
Остров. Из любви ко мне. Я сказал как-то: "Ребята, тот, кто сделает сейчас нормальную картину о священнике, сорвет кассу. Но кассу сорвет только первая картина, вторую уже примут с равнодушием". Я сам такого фильма, как
Остров, сделать бы не смог, потому что я в конце концов оспорил бы все, что там происходит. Я не люблю этой определенности, у меня нет "чистого глаза" Димы. А он это сделал, и
Паша Лунгин тоже все это поставил довольно точно.
Он мне сказал: "Знаешь, я сокурялизирую этот фильм". От фамилии "Сокуров". И сокурялизировал (смеется). И получилась картина, которая понравилась всем. Кстати, это и есть сплав "кассы" и авторства. Другое дело, что Дима не нашел пока "своего" режиссера, а это плохо. Потом Денис Родимин, времен
Бумера и
Жестокости.
Жестокость лучше
Бумера, хотя не получила никакой рекламы и не на слуху. Там была его тема, Родимин редкий человек в этом плане – со своим взглядом. Это тема вынужденной жестокости, когда незлой человек решает жить по законам "окружающей среды" и совершает чудовищные поступки. А сейчас я выпустил Диму Лемешева, комедиографа. От него я тоже ожидаю многого. Но опять-таки, понимаете, человек может быть очень талантливым, но дело не пойдет. А может быть успешной бездарностью. Кино непредсказуемо. Вообще культуру на уровне социума невозможно спрогнозировать. Вот поэтому я читаю студентам жанры. Я хочу, чтобы они владели всем этим. Мне кажется, что я понимаю жанр, я умею его делать – и делал бы, если бы не питал отвращения к деньгам и истеблишменту.
Вы нередко говорите, что сценарии являются для вас лишь способом социализации, в отличие от стихов и прозы. А когда вы только поступали во ВГИК, кино занимало какое-то место в вашем сознании?
Нет, никакого. Если и занимало, то только в том смысле, что я вырос в киносреде. Моя мама закончила мастерскую
Эйзенштейна, но она дочь репрессированного, и к тому же попала в период сталинского малокартинья. И ничего не состоялось. Она была режиссером дубляжа. И я все время ходил на студию. Я пропитался этим миром и понял, что все это абсолютно не мое. Что мне все это отвратительно и я не хочу иметь с этим ничего общего. С 72-го года я стал писать. Куда принимают пишущих людей? В Литинститут и во ВГИК. Последний был предпочтительнее, потому что я жил с ним рядом. Литинститут меня отфутболивал, а ВГИК принял на третий раз, я попал в мастерскую Николая Фигуровского, сценариста фильма
Когда деревья были большими. Спорил с ним, ссорился. Я решил, что буду богемным поэтом, гением для десяти-двадцати человек. Но, как на грех, в 78-м году Сокуров искал сценариста для "Реки Потудани" Платонова. Я был самонадеян и сказал, что напишу – при том, что даже не читал тогда Платонова. Сокуров в итоге снял фильм
Одинокий голос человека – и в этом "кривом кино" была своя оригинальная поэтика. Это было заметно не только Тарковскому. Там была и Сашина личная тема, и русская тема, и метафизика любви… И азарт во мне проснулся. Потом появился второй фильм, третий. Потом мы начали получать призы, я получил свой каннский приз... И незаметно произошла подмена, часть "я" подменилась. И мне уже не так хотелось быть гением для десяти графоманов. Я тогда решил быть "специалистом широкого профиля" – делать кино, писать стихи и прозу, а там как Бог пошлет.
Но сейчас я всерьез думаю о возвращении к богемному образу жизни. Только здоровье уже не то – ведь богема предполагает большие "вливания" и презрение к какому-либо распорядку дня. С другой стороны, это вполне реальный путь после того, как за спиной у всех произошла продажа кино. Которую совершил отнюдь не Михалков, он только присоединился к этому. Это совершил довольно крупный продюсер, уговоривший чиновника из администрации президента, что нам не нужны двести студий, пускай будет восемь. Вы, мол, будете контролировать процесс, а у нас будет больше денег на более качественные картины. После этих двух моих фильмов, которые сейчас делаются, – яма. Сценарии не проходят. Работать не дают. Я сейчас написал большую прозу. Но я не "их" человек, не литературный. И отчасти не кинематографический. Я оказался в неком пустом пространстве. Но это мой выбор. Я не хочу быть писателем, я не люблю писателей. И я не хочу быть кинематографистом, я не люблю кинематографистов. И вот из-за этого сейчас трудное время для меня.
Вы значительную часть года живете в деревне?
По четыре-пять месяцев, года с 78-го. В разных деревнях – и в южных, и в северных. Я люблю все это, но в последние годы стал уставать. Потому что всей этой разрухе, пока ты молодой, как-то противостоишь. А когда стареешь, это начинает сильно раздражать. И это иссекновение природы, вырезание скотины, пилка леса, набивание карманов каких-то неизвестных людей деньгами… Я чувствую некую исчерпанность прежней парадигмы для себя. Ищу новую площадку и уповаю на звезды. Писать я буду в любом случае.
Версия для печати
