Иван Денисов
Обычно супергероев мы ассоциируем с комиксами, их экранизациями или стилизациями под эти экранизации. Но супергерои попали под каток леволиберального конформизма.
Читать далее
|
|
|
|
|
22 февраля 2010
Владислав Шувалов
"Неумолимый запрет - я много раз повторял это –
порождает чувство греха, которое может стать сладостным"
 Луис Бунюэль не жаловал сложные интерпретации своих картин. Испанец творил на экране что хотел, и, кажется, потакал тем самым "сладостным грехам", о которых вспоминал в мемуарах "Мой последний вздох". Естественный поток жизни, часто патологический и ущербный, у Бунюэля обрастал духовной оболочкой и индуцировал мыслительную работу. Лучше честно предпочесть омут страсти и безалаберность воображения, чем следовать тропами самодовольного ханжества и ложной возвышенности. Приноравливаясь к порочному опыту, Бунюэль выпускал на экран "смутные объекты желания". Непознаваемые, своенравные, опасные женщины вольно существовали в кадре, и, казалось, удивляли даже самого автора. Из трех десятков режиссерских работ, рассыпанных по разным континентам, и снятых в разные годы, нельзя не обратить внимания на три фильма, названных женскими именами: Сусана /1951/, Виридиана /1961/, Тристана /1970/.
1. Белокурая дьяволица. Сусана
В том, что девушка по имени Сусана есть порождение темных сил, чувствуется по первому эпизоду, в котором тюремный персонал тащит заключенную в карцер. Узница чертыхается, сквернословит, угрожает, с ней еле-еле справляются три надзирательницы. Эпизод в камере - с живыми мышами и пауком – был, похоже, единственной отрадой Бунюэля, который в своих легендарных воспоминаниях удостоил Сусану презрительным комментарием: "Фильм, о котором мне нечего сказать". Это – правда, поскольку фильм красноречиво говорит о себе сам.
 Красотка, сбежавшая из исправительного заведения, находит тайный приют на ранчо. Его хозяева, обитающие в мире гармонии и покоя, рады оказать помощь промокшей до нитки бедной незнакомке. Мудрое ведение дел, верность христианской морали, преданное окружение честных слуг создают картину мексиканской идиллии. Подобно вихрю, девушка вламывается в пасторальную жизнь усадьбы. Втираясь в доверие милым обывателям, она сводит с ума местных мужчин. Папаша дон берет Сусану под крыло родительской опеки, сынок-энтомолог лелеет в ней редкую бабочку, а управляющий конюшни пытается "надеть на нее сбрую". Все трое сохнут в любовных страданиях, тогда как белокурая бестия хитроумно динамит ухажеров. Узлы альковных коллизий перессорили друг с другом членов почтенного семейства до злобы и ненависти. Сын дерзит матери, жена уличает мужа в измене, отец выгоняет из дома сына.
После предыдущего фильма (Забытые) Бунюэлю нужна была реабилитация в глазах светского общества, подвергнувшего режиссера остракизму за нелицеприятные реалистические картины из жизни малолетних преступников. В Сусане он опирается на схему горячей мелодрамы в семейном интерьере – жанр, издавна популярный в местных краях. С изяществом энтомолога автор препарирует мещанские стереотипы, создавая по его собственным словам "карикатуру", которую, однако, далеко не каждый зритель понял. С эстетической точки зрения Сусана - хичкоковское кино о лопнувшем нарыве подавленной сексуальности, об урагане страсти, ведущей к краю пропасти.
Фрейдисты, истово ненавидимые Бунюэлем, широко трактовали картину. В символе непорочности, разворошившем осиновое гнездо, они усматривали нашествие эротизма, угрожающее христианскому сознанию, а также личность самого Бунюэля, реализовывающего свои скрытые комплексы и "дурное воспитание".
Несдержанная сексуальность, вырывающаяся из декораций прилежной любовной драмы, усиливает поляризацию отношений – благонравные сеньоры разбегаются по углам, превращаясь в тарантулов, готовых пожрать друг друга. Следуя внешне линейному сюжету, Бунюэль рассыпает "удвоения" и подсказки тревожащим его темам. Самыми темпераментными сценами оказываются не знойные мексиканские сшибки, а две сцены мольбы, между которыми было зажато основное действие. В прологе Сусана обращается к Богу и получает шанс на побег из тюрьмы. В финале донья, отвергнутая мужем в пользу юной блондинки, взывает к небесам и ускоряет приближение развязки. Всевышний у Бунюэля не разбирает кто прав, кто виноват, но ниспосылает свою благодать тем, кто просит. Кажется, что здесь, внизу, заправляют совсем другие силы, а Создатель - тот самый сторонний наблюдатель, "небесный энтомолог", для которого все земные твари равны, будь то бабочки или пауки.
2. Падшая святая. Виридиана
 Неслучайно, одну из глав своего путеводителя "Гений места" Петр Вайль посвятил испанцу. Действительно, мир режиссера можно уподобить географической точке, конкретной и одновременно недоступной познанию. В дебрях "терра инкогнита", наполненных традициями и местным колоритом, таятся страхи и смелость режиссера, его сомнения и уверенность, заблуждения и прозорливое ощущение истинного. Земля Бунюэля истово хранит тайны автора и никогда не открывается зрителю до конца – даже после многократного посещения бунюэлевского мира путешественник чувствует себя лишь в начале пути.
Его стихия зиждется на двух материях: путь и сон. История Виридианы материализует творческое кредо почти буквально. Замысел фильма родился в дороге между Испанией и Мексикой, а рассказ о забытой святой оформился во сне автора.
Юная Виридиана, окончив церковную школу, желает остаться в монастыре. Лишь под нажимом настоятельницы она отправляется навестить своего благодетеля – дядю, помогавшего ее обучению. Опасения послушницы были не напрасны – из путешествия она не вернется. "Путь", пролегающий в мире порока и обмана, кажется кошмарным "сном", в зазеркалье которого поменялись местами добро и зло. В мире перевернутых максим даже святая может сбиться с пути истинного – что там говорить о простых смертных.
Бунюэль на примере испытания Виридианы бомбардировал католический идеал добродетели. Благие порывы персонажей фильма, как нарочно, приводили к чудовищным последствиям. Оборотная сторона добродетели врезалась сомнениями в монолит уверенности богобоязненного современника. Настоятельница монастыря собственноручно отправляла свою послушницу к дяде-извращенцу. "Странный дядюшка" некогда приютил на правах горничной одинокую женщину с ребенком, которая в благодарность согласилась быть помощницей капризам господина. Виридиана, оказавшись объектом интриг старого сластолюбца, искупает собственные грехи, отдавая силы приюту для бродяг и прокаженных. Ее подопечные самым животным образом отвечают на проявленное к ним милосердие и великодушие. Светский жуир, спасая Виридиану от одуревшего плебса, на самом деле лишь искал подход к объекту сексуального вожделения.
Виридиана приняла на себя бремя века, отягощенного дряблостью веры, слабостью воли, угрожающими рефлексиями. По выражению Жиля Делеза "добро" и "зло" были явлены у Бунюэля в своих фетишистских образах, которые с легкостью можно было поменять местами. Автор модулирует поведение персонажей таким образом, что на каждое "благо" найдется своя "скверна". Посредством живописного подхода, который следовало бы назвать "сном в манере неореализма", Бунюэль достиг простоты евангельских сюжетов, возводя черную сатиру на нравы критической эпохи к вершинам романтизма. Неслучайно, в оценках Виридианы преимущественную роль отдают изобразительному совершенству, усматривая в экспрессивной монохромной гамме связь с офортами Франсиско Гойи.
Творческое дерзновение режиссера, усомнившегося в тождестве религиозного экстаза и собственно веры, не осталось без внимания франкистской власти. Бунюэль показал смертельную болезнь общества с той же реалистической убедительностью, с какой это было проделано Фрицем Лангом ровно за тридцать лет до Виридианы. В шедевре М фашистское общество, устраивая суд линча над педофилом, декларировало наступление времен "вне правосудия". В Виридиане, растаптывая святую, общество отменяло милосердие как идеологию веры. Фашистский режим не мог простить уродливого портрета страны, обвиненной автором в кризисе веры, несмотря на суровую религиозность и равнение на церковную атрибутику. Атмосфера эсхатологического отчаяния обусловила яростное преследование картины клерикалами и фанатиками. Добрые дела в мире свинцовых мерзостей и коварных светских ловушек окажутся, скорее, инструментом манипуляции, нежели актом бескорыстия. Полемический задор и издевательская ирония разоблачали инсинуации твердолобов от морали.
Создавалось истинно религиозное произведение. Видимое отрицание добродетели, на самом деле оказывалось тестом на верность христианским идеалам, очищенным от нравоучительного резонерства. Факт воцерковления не является презумпцией святости, если благодетель желает таким образом успокоить душу и получить искупление грехов. Только тот, кто бескорыстно способен соотносить свою жизнь с высшими идеалами движется в направлении целостного образа мира. Живая метафизика Бунюэля давала понять главное, что Бог живет не за монастырской стеной, а в лабиринтах светских приличий, ежечасных соблазнов и нравственных угроз.
2 страницы
1 2  
|
|
|
|
Версия для печати
