Иван Кислый
Неполным будет утверждение, что в Аире Вайда виртуозно соединил литературную основу с документалистикой. Нет, более того: он поставил под вопрос сосуществование жизни и кинематографа. Вайда спрашивает: перестает ли жизнь, заснятая на пленку, быть жизнью? И дает вполне однозначный ответ.
Читать далее
|
|
|
|
|
19 марта 2009
Ян Левченко
 19 марта – день рождения сильного, одаренного и не вполне оцененного режиссера Льва Кулиджанова, человека оттепельных пятидесятых, прямо и без лишних комментариев шагнувшего в депрессивный субъективизм семидесятых.
Он почти перемахнул "самое светлое" десятилетие советской культуры, став в 1964 году первым секретарем Союза Кинематографистов и просидев в этом кресле до громогласного Пятого съезда 1986 года. Карьера функционера сыграла с ним злую шутку. Вместо благодарности за тихую заводь, которую более или менее ровно Кулиджанов обеспечивал членам Союза на протяжении двадцати с лишним лет, трубадуры перестройки затрубили его заслуги и вменили вину за всю протухшую советскую кинематографию, в избытке представленную в запасниках эпохи застоя. В девяностые Кулиджанов снял несколько исповедальных работ – простых, искренних, почти минималистских, каким и было все его творчество. Сейчас ему было бы 85, но для человека, комиссованного во время войны из-за туберкулеза, он прожил долгую жизнь. Называть ее счастливой слишком риторично. Она была, скорее, насыщенной. Было всякое. Уже никто не может сказать, какие выдающиеся профессиональные достижения были бы на счету Кулиджанова, если бы не ежедневная работа по поддержанию иллюзии безмятежности в границах вверенного подразделения. Бюрократический яд наполовину разъел этого человека, чьих сил вполне хватило бы на безусловный шедевр. Но и то, что есть, требует напряженного внимания.
От шестидесятых в фильмографии Кулиджанова – лишь Синяя тетрадь (1963), вклад в борьбу с догматической ленинианой, типичный для своего времени иконоборческий жест, представляющий вождя "простым смертным". Реабилитация "подлинной" романтики революционных лет с их "комиссарами в пыльных шлемах" (взять хотя бы первые кадры Заставы Ильича или – тем более – сагу о Корчагине в исполнении Алова и Наумова) в кинематографе оттепели шла параллельно с акцентом на быте и повседневности. Лев Кулиджанов, начавший путь в профессии совместными работами с Яковом Сегелем, был одним из первых, кто покусился на ранее табуированный реализм в передаче советского быта. Дом в котором я живу (1957) – вторая работа молодого режиссерского тандема – никого не разоблачала и не подрывала устои, но как бы прикладывала палец к губам, заглядывая в окна "простых советских людей" и предлагая зрителю его домашний образ, не загримированный для парада передовиков.  Кулиджанов же заодно усилил вектор мелодраматизма – где быт, там земные чувства, какая уж тут высокая трагедия в военных (рабочих, колхозных) декорациях… Жанна Болотова в Доме… или Инна Гулая в одном из самых популярных фильмов Кулиджанова Когда деревья были большими (1961) играют простых и милых девушек с чистейшей душой. Они глуповаты, как настоящая поэзия, за что их и любит зритель – читающий интеллигент за шанс очищения, рабочий обыватель – за здоровье, на которое следует равняться. Мелодрама – это хорошо, это для людей. Это когда очень умный человек наступает себе на горло и воспитывает себя. Это признак душевной и творческой зрелости.
А на вступительном экзамене в ГИК двадцатилетний Кулиджанов прочитал "Бессонницу" Осипа Мандельштама. Это в сорок-то шестом году! Откуда все это взялось – Бог весть. До середины прошлого века Тбилиси отличался особой культурной густотой – возможно, в этом все дело. У любой тифлисской семьи были непременные аристократические или, на худой конец, артистические связи. Если бы на месте экзаменатора сидел не Григорий Козинцев, а какой-нибудь выдвиженец с бесцветной фамилией ассоциированного сотрудника НКВД, не видать бы Кулиджанову режиссерского кресла лет через десять с небольшим. Те же десять, конечно, вряд ли бы дали – только что отгремела война, когда режиму было не до стишков, да и сам он до поры оттаял, ввел погоны, признал англичан и американцев союзниками, поощрительно потрепал по щеке опальную церковь, явочным порядком разрешил иностранные фильмы. Но кому, кроме очень подготовленного, хоть и наивного тбилисского паренька, придет в голову читать стихи расстрелянного поэта на одном из передовых рубежей идеологического фронта? Разве что еще какому-нибудь национальному кадру из Прибалтики, который, впрочем, вместо Мандельштама прочел бы Северянина. Кулиджанов поступил, отучился год и вернулся в Тбилиси – заболел. В Москве негде было жить и лечиться. Пришлось штурмовать институт повторно. У людей уравновешенных это получается.
3 страницы
1 2 3  
|
|
|
|
Версия для печати
