Антон Сазонов
Профессиональный фигурист Андрей Грязев ворвался в мир кино одним прыжком. Антону Сазонову стихийно талантливый режиссер рассказал о том, какое место в его жизни занимают фигурное катание и кино, как он находит героев для своих фильмов и что собирается делать дальше.
Читать далее
|
|
|
Ян Левченко
Балабанов и пустота
25 февраля 2009, 19-48
Алексей Октябринович Балабанов
 В 1997 году вышел фильм Брат, и Балабанов проснулся знаменитым и проклятым. Он задел всех – вызвал одобрительный гул "народа" и возмущенный ропот интеллигенции, осторожное изумление фестивальных иностранцев и глубокое удовлетворение немногих радикалов, понявших, что их полку очень даже прибыло. С тех пор о Балабанове принято говорить как о "провокаторе", "постмодернисте" и чуть ли не адепте "консервативной революции". Что тут правда, а что нет, – вопрос риторический и несколько запоздавший. Балабанов сделал свой загадочный выбор и продолжает последовательно не играть по всем правилам, которые должен соблюдать человек публичный, ответственный, якобы чувствующий на себе чьи-то взгляды. По сути Балабанов не изменился. Это случилось с куда более лабильным и неспокойным обществом. До Брата оно не распознавало послание Балабанова, оставляя ему почетную миссию камерного мастера, более жесткого и динамичного, чем, к примеру, Сокуров, но дерзающего брать сопоставимые высоты. Но и теперь, и тогда Балабанова занимало одно – дистанция между вещами в пустоте. Ну и сама пустота. Ее первичность.
Про пустоту говорят, что ее не терпит природа. В афористической форме это впервые сформулировал римский натурфилософ Тит Лукреций Кар в поэме "О природе вещей". В Средние века, несмотря на внешний и во многом вынужденный минимализм искусства и жизненного пространства как такового существовали монастырские библиотеки – оазисы вожделенной полноты, идеальные хранилища максимальной полной информации о мире. Полный – значит "хороший". Эстетика Ренессанса полагала, что тела должно быть много. Франсуа Рабле сделал своего Гаргантюа метафорическим вместилищем разнообразия, на котором основано мироздание. Позднее это же буквально понял фламандский живописец Питер Пауль Рубенс, чье буйство плоти готово перерасти в свое неразличимое отсутствие. Барочная живопись лезет вон из рамы, ей там тесно, как в корсете. Пройдет каких-то 200 лет, и корсет станет символом усмиряемой и оттого необузданной сексуальности. Лезть за пределы, рваться наружу – в этом будет усматриваться эротическое напряжение. В эпоху роста промышленности, благополучия и правовой культуры европейское человечество окончательно, казалось бы, усвоит мысль о скором заполнении некой неведомой, от века идущей пустоты своими вещами, артефактами, цивилизацией. Но именно в прошлом веке всегда существовавшая альтернатива начинает заявлять о себе все сильнее. Культура в лице своих лучших представителей начинает говорить о непредсказуемости (физика), о недоказуемости (математика), темноте (психология) и абсурде (искусство). Все ждут какого-то Годо, а он не приходит. И, скорее всего, не придет.
Читать далее
отличный текст!
Счастливые дни для меня - до сих пор лучший фильм Балабанова
|
|
