Антон Сазонов
Профессиональный фигурист Андрей Грязев ворвался в мир кино одним прыжком. Антону Сазонову стихийно талантливый режиссер рассказал о том, какое место в его жизни занимают фигурное катание и кино, как он находит героев для своих фильмов и что собирается делать дальше.
Читать далее
|
|
|
|
|
20 января 2010
Костанцо Костантини
 Издательство "Молодая гвардия" в рамках серии ЖЗЛ выпустило книгу "Феллини", написанную журналистом Костанцо Костантини. Книга состоит как из воспоминаний Костантини, который в течение многих лет был другом Федерико Феллини, так и из бесед, которые режиссёр вёл с автором книги. С разрешения издательства "Синематека" публикует главу из книги.
Костантини: Тебе исполнилось пятьдесят. Как ты себя при этом чувствуешь?
Феллини: Пятьдесят лет — поворотный период в жизни. Это психологический возраст: начинается процесс физического разрушения, когда приходится надевать очки, ты чувствуешь слабость в коленках и вынужден остановиться на втором коитусе за день. Появляется ощущение, что твоя физическая оболочка приходит в негодность, ты вынужден более разумно использовать силы, смирять осторожностью порывы, и больше нет желания много общаться с людьми. Я ощущаю себя порой перегруженным, словно лодка, в которую набилось слишком много народу. У меня всегда была исключительная память, я помнил наизусть сотни телефонных номеров, а сейчас, бывает, я берусь за трубку и обнаруживаю, что не только забыл номер телефона, но и имя человека, которому собрался звонить. Порой мне кажется, что я еще ничему не научился. Мне по-прежнему свойственно юношеское любопытство, это нетерпеливое предвкушение второй половины дня, вечера, ночи: ведь неизвестно, что может еще произойти... Но пятьдесят — это пятьдесят, и тут уж ничего не поделаешь. Когда мне было сорок, иногда казалось, что мне лишь тридцать один, иногда — даже девятнадцать, по-разному.
Доволен ли ты собой, фильмами, которые снял, всем тем, что удалось сделать до сих пор ?
Все мы являемся жертвами неправильного образования, задачей которого ставится движение от цели к цели, обретение смысла, стремление к намеченным горизонтам. После сорока начинаешь отдавать себе отчет, что все это не срабатывает, что сорок лет своей жизни ты решал несуществующие задачи. Тем не менее я полагаю, что мне повезло. У меня была легкая жизнь, мои близкие были деликатны, они не давили на меня и позволяли мне ревностно взращивать в себе творческие ростки. Это можно сравнить с тем, как если бы они навсегда оставили меня в комнате, полной игрушек. Даже испытываемая усталость позволяет не задержаться там подольше, и я по-прежнему могу пребывать в душевной эйфории. Моя жизнь была фантастической, если хочешь, это была жизнь художника.
Что значит для тебя быть художником?
 Художник для меня — это тот, кто в душе обуреваем демоном, и он обязан ответить на его призыв. Поступая таким образом, он проецируется на своего рода галактику не-определенного происхождения и строения, с которой у него устанавливается особая, невидимая, бессознательная связь. Основная задача состоит в том, чтобы распознать звуки, цвета, знаки, отвечающие тому голосу, которым был призван художник. Однажды решение приходит само, и тогда не нужно делать ничего, кроме как медиумически исполнять услышанное свыше. Когда я достигаю этого состояния просветления, уже не я руковожу съемкой фильма, а фильм руководит мною. Несомненно, при этом необходимо обладать особой чуткостью: это как если входишь в город, которого совсем не знаешь и где нужно передвигаться с осторожностью призрака, легкостью вампира, без мыслей, без философствований, без а priori, в противном случае все будет безнадежно испорчено. Это как пролог, атриум, прихожая творчества; а потом наступает черед практического опыта, которым обладает художник, мастерства, профессионализма, короче говоря, сплоченного усилия, направленного на то, чтобы осуществить задуманное. Художник делает не то, что хочет, а то, что может: сосредоточенность на этом и представляет собой то, что мы называем искусством.
Как по-твоему, кино — это искусство?
И да, и нет. Это искусство и в то же время цирк, балаган, путешествие на борту какого-то "корабля дураков", приключение, иллюзия, мираж. Это искусство, не имеющее ничего общего с другими видами искусства, особенно с литературой. Оно абсолютно автономно. В крайнем случае можно найти точки соприкосновения с живописью, в том, что касается света. Во главе всего в кинематографе, как и в живописи, — освещение. В кино освещение даже более важно, чем сюжет, история, персонажи: ведь именно при помощи освещения режиссер выражает то, что хотел бы сказать. Критики не без намерения меня задеть написали, что я "живописный" режиссер. Было бы трудно сказать мне что-нибудь более лестное. И вовсе не случайно я испытываю к артистам более глубокую симпатию, чем к художникам, — это происходит исключительно из зависти. Художник счастливый, безмятежный, которому предначертано долголетие, находится в более привилегированном положении, чем, например, поэты. Его любят женщины и друзья, а если бы к тому же он был немного более уважаем налоговой инспекцией, тогда ему больше не о чем было бы мечтать.
Кто твои любимые писатели?
Я люблю писателей, которым удается безрассудно, безоговорочно, полностью самовыразиться. Моя самая большая любовь, мои братья, попутчики в поездках, те, к кому я постоянно возвращаюсь, — это Карло Эмилио Гадда и Томмазо Ландольфи, потом идут Моравиа. Марио Тобино, Итало Кальвино, Эннио Флайяно, Гоффредо Паризе. Гадда — настоящий исполин, автор воодушевляющий, невероятный сумасброд, неистощимый клоун, великий акробат, который создает, как в "Эросе и Приапе", страницы, достойные рукоплесканий. Ландольфи — властелин слов, писатель, завораживающий своим отчаянием, грустью, аристократизмом, своими шутовскими и одновременно душераздирающими сюжетами. Моравиа — непревзойденный эссеист, особенно в такой стране, как Италия, где царят неразбериха, суеверие и сентиментализм. Это ум, склонный смотреть на окружающее трезво, ясно, с беспристрастностью биолога. Жаль только, что даже в своих самых тонких эссе ему не удается скрыть сожаление о том, что он не стал кем-то другим, неодолимое влечение к иному роду деятельности. Тобино мне нравится, наверное, потому, что я люблю сумасшедшие дома, может быть, потому, что он и сам сумасшедший. Мне нравится его напевная интонация, манера, с какой он приглашает поговорить о том о сем, как это происходит в его новелле "По древней лестнице". Кальвино покоряет меня удивительным изяществом, это писатель чистый, исключительно тонкий. Еще мне нравится Флайяно, хоть я и сожалею, что он не вполне отождествляет себя с этим призванием.
Кто твои любимые художники?
 С художниками у меня отношения наиболее непостоянные. Я склонен к увлечениям, предательству, отступничеству. Но тем не менее остаюсь верным некоторым итальянским художникам, от Сципиона до Маффе, от Роза до Кампильи, от Карра до Сирони и де Кирико. Невозможно поверить, что именно при фашистском режиме современная итальянская живопись достигла своих истинных высот. Сирони — громадный художник, истинное величие которого еще не вполне оценено. Поскольку я создаю кино, для меня метафизическая живопись де Кирико восхитительна. Де Кирико открыл Италию с ее площадями, улицами, портика-ми, морскими пейзажами. Это одновременно достоверная и поэтическая Италия. Но художник, приводящий меня в особое восхищение, до такой степени, что несколько раз даже видел его во сне, — это Пикассо. Пикассо для меня — это символ, прообраз творца и демиурга. Мне он снился четырежды, и каждый раз это происходило в момент кризиса. Один раз я как будто находился в водах изумрудного, но неспокойного моря, под грозовым, чреватым бурей небом, когда заметил человека, который плыл широким брассом впереди меня; внезапно он повернул голову, и я узнал Пикассо. Этот сон мне долго вспоминался как отголосок какого-то знака свыше. В другой раз — припоминаю, что я готовился тогда к съемкам фильма Путешествие Дж. Масторны — мне приснилось, будто я нахожусь в доме Пикассо. Он был на кухне и разговаривал со мной. Он разговаривал со мной всю ночь, без перерыва. И когда я проснулся, то почувствовал какое-то просветление.  Почему мне снился именно Пикассо? Думаю, потому, что это художник, на которого мне хотелось бы быть похожим. В то время, когда мне снились эти сны, я смотрел на живопись как на некий странный мир, немного с недоверием, вызванным неосведомленностью, но сейчас, когда вижу картину Пикассо, тут же ощущаю своего рода причастность, я целиком захвачен, взволнован великолепием, силой, счастьем, духовностью, жизнью, которые вижу перед собой. Пикассо — художник полностью, абсолютно независимый. Но, как это ни парадоксально, я все же думаю, что полная независимость для художника опасна в том смысле, что он может использовать эту свободу не для созидания, а для чего-нибудь иного, распыляя свой талант. На мой взгляд, нам необходимы деспоты. Я готов благосклонно относиться к некоей государственной власти, которая предписывала бы мне непрерывно снимать. Папы, которые прекрасно понимали инфантильную психологию творческих людей, во все века призывали художников к себе и приказывали им писать картины.
Ты был знаком с Пикассо лично?
Я видел его всего один раз, в Каннах, во время показа Ночей Кабирии. Я был тогда с Сименоном, который собирался нас представить друг другу, но Пикассо затерялся в толпе. Тем не менее я успел заметить его глаза: цвета темного каштана, пронизывающие, словно лазеры.
Ты доволен своими отношениями с женщинами?
 Мне удалось создать с Джульеттой отношения, построенные на согласии и обоюдном понимании. Я не чувствую себя угнетенным, изуродованным, раздавленным. У меня нет причины желать развода. Когда я думаю о референдуме относительно разрешения на развод, то испытываю чувство стыда, мне кажется, что я живу в нелепой стране. Я совершенно не могу понять, как в этом вопросе мы могли зайти в такой тупик; этот референдум можно сравнить с поиском абсолюта. В общем, в этом вопросе мы достигли пика гротеска. Скорее следовало бы упразднить брак. Закон должен был бы гласить: не сочетайтесь браком. Или по крайней мере брачное свидетельство должно ежегодно обновляться, как водительские права. Заставлять двух людей, толком не знающих друг друга, притом что каждый из них и себя-то как следует не знает, прожить вместе всю жизнь, это как запереть двух новорожденных в одном ящике и вынудить их расти вместе, каждый с ногой во рту другого. И мы получим двух ужасных, отвратительных монстров.
Что ты думаешь об отношениях мужчины и женщины в Италии ?
В Италии даже самые закоренелые нонконформисты все путают. Я не отношусь к типу так называемых "итальянских мачо" и должен сказать, что положение женщин таково, о чем невозможно говорить без чувства стыда. Дело в том, что существует отвратительный расизм в отношении мужчины к женщине. Женщины, к сожалению, тоже впадают в крайности. Равенство между мужчиной и женщиной — это биологическая аберрация. Я не знаю, каким образом началось это превышение власти мужчины по отношению к женщине, каким образом это привело к поражению женщины, но должен признать, что даже лучшие из нас — это или эротоманы или утомленные эстеты. Я не знаю, что есть женщина. Я вижу в ней лишь отражение себя, то, что относится ко мне, в том смысле, что я переношу на нее свои недостатки. Женщина представляет собой то, чего нет в нас, но поскольку мы не знаем, чего не имеем, мы переносим на нее свое незнание. Юнг говорил, что женщина появляется там, где у мужчины начинается ночь. Поскольку итальянский мужчина под влиянием католической церкви навсегда остается ребенком и из двух полов именно он знает себя наихудшим образом, он переносит эту свою невероятную дремучесть на женщину.
Известно, что ты являешься поклонником Юнга. Что полезного тебе удалось почерпнуть из его статей по психологии и психоанализу?
 Психология меня интересовала всегда. Для меня это первая из наук, основополагающая, принципами которой нужно руководствоваться во всем. Ее стоит изучать с самого раннего детства. Я дружу с Эрнестом Бернаром, психоаналитиком, последователем Юнга. Именно благодаря ему я понял, что жизнь подсознательная не менее важна, чем жизнь дневная, особенно для творческой личности. Именно благодаря ему я смог более вдумчиво прочесть книги Юнга, этого ученого-ясновидца, которого просто обязан знать весь мир. Меня это чтение необыкновенно обогатило. Вопреки тому, что обо мне говорят, я никогда не подвергался психоанализу, но верю в него. В Италии люди даже не знают, что это такое. Они отвергают его с легкомыслием и самонадеянностью, присущими всем нам. В психоанализ смешно не верить. Это как не верить в химию или математику. Сегодня конечная цель любого предприятия — это потребление. Психоанализ позволяет нам устанавливать обратную связь с жизнью, освобождаться от различных табу, расширяет сознание, предлагает заглянуть в зеркало, где наше лицо, скорее всего, может представиться нам малоприятным, но по крайней мере мы увидим именно свое лицо. Однако сегодня психоаналитики выставят вас вон, даже если у вас слезы на глазах, и не станут разговаривать, пока вы не оплатите первую консультацию, видимо, считая, что своевременная оплата призвана помочь пациенту в его излечении. Психоанализ, на мой взгляд, очень полезен для политиков. Итальянцы исключительно невежественны, и им пошла бы на пользу любая наука. Но Католическая церковь ревностно поддерживает в нас некое подобие мрака, который окутывает все мыслимые области современной жизни. Наука, ставящая целью познание человека им самим, необходима в обществе, основанном на невежестве и конформизме.
Ты читал Йи Кинга?
Да, конечно. Я знаком с его книгой уже около десяти лет. Впервые мне дал ее прочесть Бернар. Один переплетенный в кожу экземпляр он всегда держал на своем письменном столе и время от времени заглядывал в него. После смерти Бернара его жена подарила мне эту книгу, и с тех пор я ее ревностно храню. Еше у меня есть три подлинные древние монеты, которые привез мне один из друзей. Бернар советовал мне установить с этой книгой дружеские отношения, что я и делаю. Я действительно могу сказать, что она очень помогла мне в тяжелые моменты. Людям нравится думать, что я не читаю ничего, кроме комиксов, на самом деле я все-таки прочел несколько книг. Я не стал останавливаться на Пиноккио, сказках Андерсена и братьев Гримм, а прочел кое-что еще.
Кого, например, кроме тех итальянских авторов, о которых мы уже говорили?
Итальянских классиков, которых нам преподавали в лицее: Данте, Боккаччо, Петрарку, Ариосто; еще я читал Шиллера, Новалиса, Гёте, Достоевского, Томаса Манна, Гофмана, Кафку, Сименона, Дюрренматта.
2 страницы
1 2  
|
|
|
|
Версия для печати
