Во второй половине 80-х вектор движения отечественной киномысли дал крен и рассыпался на мириады единичных голосов, перекрикивающих друг друга в запале объявленной гласности. На фоне брожения умов кинематограф Муратовой выглядел константой творческого индивидуализма.
Астенический синдром /1989/ был уподоблен закипевшей и вспенившейся жидкости. Картина ломала представление о Муратовой как художнике лирического тонуса, поэтессе нежности. Исторический излом способствовал не столько освобождению, сколько мутированию сознания; общество вышло на очередной виток пошлости и хамства. "Личность нельзя освободить, - писал философ Г.Померанц, - если эта личность недоразвита". Естественной характеристикой существования общества стала "истерика" – слово, которое более всего подходит для расширяющейся безумной реальности. Но "истерика" тоже есть реакция живого организма, как "любовь", "надежда", "разочарование", "не-любовь"; и в этом нельзя обвинять Муратову, всегда тяготевшую к искреннему изъявлению чувств. Советское кино, выведенное из состояния невесомости, неожиданно обрело вес, и под этим грузом ухнуло в черную яму, в поисках духовности забуриваясь на глубину мерзости. Почти каждый уважающий себя художник этого времени считал своим долгом слить на экран то, что накопилось в душе. Из разбуренных пластов поднялся фонтан уродливых отношений, первичных инстинктов, нецензурного языка. Десятилетия железного занавеса и стального прессинга взрастили мифологию, продуцировавшую эстетику отрицания, которая, прорвав дамбу запретов и ограничений, предстала в виде невиданных доселе плодов. Советская система возвышала человека, постсоветская - принялась его унижать, культ гуманизма обернулся культом мизантропии.
Астенический синдром соответствовал общим представлениям о позднесоветской чернухе, но Муратова отстраняла обыденный кошмар фарсом, чередовала ужасное и нелепое, иронизировала над собой, обращаясь к формуле "фильм в фильме". Истерика была не самым страшным – страшнее было то, что шло после нервного припадка: погружение в сон, нравственная астения, равнодушие к себе и окружающим. Предощущение автора о конце мира сработало чище любого политического прогноза.
"Зло вплетено в узор ковра, и для того чтобы выдернуть эту нить, надо разрушить всю ткань. Да, искусство может повлиять на человека, но мимолетно. Вышел ты из кинозала, походил день-другой под настроением от фильма, а потом все равно вернулся к прежней жизни"
("Думала: сниму кино про живодерню - люди добрее станут", "Известия", 28.09.2007г.)
Если в советском кино инакомыслия не допускалось, и все были "своими", то теперь все стали "чужими", неспособными к согласию и не нуждающимися во взаимопонимании. Муратова, которая никогда не была официозу "своей", обрела иной диапазон голоса. Прежде Муратову сравнивали с хищницей, неподвластной дрессуре, - в
Астеническом синдроме она предстает в образе разъяренного зверя. В части композиции Муратова ушла от внимания к отдельным судьбам в скольжение по разномастной галерее - ни один герой не мог выдержать авторской экспрессии, превратившейся в шквальный ураган.
Астенический синдром по концентрации депрессии сравнивали с
Письмами мертвого человека, а рецензия на фильм в "Искусстве кино" называлась "Бог умер". В "симфонии вялотекущего апокалипсиса" режиссер явил энциклопедию болезней и каталог пороков, пустил на печать кардиограмму общественного сознания - разуверившегося, озлобленного, озверевшего, разлившегося в шизофрении и погрязшего в нигилизме. Эстетика Муратовой всегда была преимущественно закрыта для понимания иностранного зрителя, но фильм приметили даже на Берлинском МКФ, удостоив автора "Серебряным медведем".
4.
Муратова последних двадцати лет - это Муратова, очищенная от амальгамы иллюзий и мифов либеральной эпохи. Ее проницательное зрение сродни термометру, по которому движется ртутный столбик, указывающий на "потепление" или "похолодание" нравов. Функциональность термометра требует незыблемости шкалы, которая, к сожалению, зачастую смещается вместе со столбиком. Градуировка Муратовой неизменна – автор не стремится заигрывать с публикой, утешать и обманывать зрителя, она игнорирует всякое нравоучение. Жизнь сплетена из агрессии, обид, боли, расстройств – стабильность если и существует, то кроется не в благосклонности внешних обстоятельств, а внутри самой личности. Полагали, что
Астенический синдром мог стать последней картиной Муратовой: после такого саморазоблачения автору не дано вернуться в прежнюю колею - после концлагеря стихи не пишутся.
Версия для печати
