Александр Шпагин
Удивительная лента. Сегодня она воспринимается как внятная, просчитанная аллюзия на те события, которые происходили в реальности. Здесь впервые осмыслена романтическая утопия, которой грезили шестидесятники, - та, что в итоге напоролась на каменную стену, упавшую на весь советский мир после чехословацких событий 68-го. И это был конец свободы.
Читать далее
|
|
|
|
|
16 апреля 2009
Ричард Мэримен Перевод: Михаил Гунин
РМ: А что делало бродягу столь привлекательным?
 ЧЧ: В нем была эта тихая, благородная нищета. Любой продавец газировки хочет одеваться, как щеголь. Вот что мне нравится в этом персонаже – он разборчив и изыскан во всем. Но бродяга никогда особенно не интересовал меня в плане привлекательности. Бродяга был чем-то внутри меня – тем, что мне хотелось выразить. Для меня играла роль реакция зрителей, но я никогда не обращался непосредственно к ним. Аудитория появляется после того, как фильм уже закончен, а не во время съемок. Я всегда обращался к определенному духу комизма, иногда внутри меня самого, и поэтому должен быть стать его выразителем. Это действительно забавно.
РМ: А как комедийные моменты образуют последовательность? Это происходит само собой, или является результатом определенного процесса?
ЧЧ: Нет, здесь нет процесса. Самые интересные идеи возникают непосредственно из ситуации. Если возникает хорошая комедийная ситуация, она может продолжаться дальше, получая все новые и новые импульсы. Как, например, последовательность эпизодов в фильме Каток. Я просто одел пару коньков и покатился, хотя вся аудитория была абсолютно уверена в том, что я упаду. Но вместо этого я продолжал грациозно кататься на одной ноге. От бродяги зрители никак не ожидали такого. Или возьмем эпизод с фонарным столбом в Тихой улице. Он возник из ситуации, в которой я был полицейским, который пытался справиться с хулиганом. Я бил его дубинкой по голове, все бил и бил, не переставая. Это похоже на кошмарный сон. Он продолжает закатывать рукава, никак не реагируя на удары. Затем он поднимает меня и вновь опускает на землю. И тогда я думаю: раз он обладает столь недюжинной силой, он сможет свалить и фонарный столб. А я тем временем смогу запрыгнуть на него сзади и надеть фонарь прямо ему на голову, чтобы отравить газом. И с помощью мелких ударов я сделал много забавных вещей, которые здорово рассмешили зрителей.
Но во всем этом был и элемент агонии. Печальные дни, когда ничего не складывалось, что приводило к еще большей подавленности. И я должен был придумать нечто, заставлявшее людей смеяться. А смешным можно быть только в смешной ситуации. Можно сотворить что-то клоунское, возможно, придти в замешательство, но сама ситуация должна быть смешной.
РМ: А вы видите реальных людей, стоящих за этими эпизодами, или же все они – плод вашей фантазии?
ЧЧ: Нет, мы создали наш собственный мир. Мой мир – это студия в Калифорнии. Самые счастливые моменты были тогда, когда мне в голову приходила идея, или просто вариант сюжета, это было прекрасное чувство, и тогда все начинало происходить. Этим для меня все и ограничивалось. Вечера в Калифорнии довольно одиноки, особенно в Голливуде. Но было чудесно создавать свой комический мир. Он был другим, отличным от повседневного. И был забавным. Вот ты сидишь и полдня репетируешь, а потом снимаешь – вот и все.РМ: Является ли реализм составной частью комедии?
ЧЧ: Да, без сомнения. Думаю, достоверность заставляет подходить к абсурдным ситуациям с чувством абсолютной реальности. И зрители это знают, чувствуют этот дух. Он так достоверен (и в то же время абсурден), что заставляет их ликовать.
РМ: И частью этого является жестокость, ее немало в ваших фильмах.
ЧЧ: Жестокость – основной компонент комедии. То, что кажется здравым, на самом деле безумно, и если показать это достаточно остро, зрителям должно понравиться. Они видят в этом насмешку над жизнью, и смеются над ней, чтобы не умереть и не заплакать. Это вопрос таинственной вещи под названием "блеск". Старик поскальзывается на банановой кожуре, медленно падает и спотыкается – но мы не смеемся. Но если это происходит с помпезным, добропорядочным джентльменом, выпячивающим собственную гордость – тогда нам становится смешно. Смешны ситуации стыда и смущения, особенно если относиться к ним с юмором. Легко ожидать, что с клоуном может произойти все самое невероятное. Но если мужчина, который идет в ресторан, мнит о себе бог знает что, но в его брюках зияет огромная дыра – это просто обязано быть смешным. Особенно если сыграно с достоинством и гордостью.
|
|
|
Версия для печати
